Музыка как судьба

это служило мотивом семейного сближения с семьей Шостаковичей. Польское начало было заметно в Д Д, но менее заметно внешне в его сестрах. Они были обе несколько курбастые, брусковидные — в породу Кокоулиных, как Оля и Ирочка. А у Д Д было прирожденное изящество поляка, тонкость черт лица, легкость в походке ит. д. Встретил я как-то Зощенко на Садовой улице около Невского в Новогодний день, уже после всех передряг литературных и музыкальных, которые быстро следовали друг за другом. Страшнейшее, гнуснейшее время, опаснейшее, мрачное, когда процветали только отъявленные палачи и негодяи типа <...> и таких же литературных «бонз», в них не было недостатка. Год от года перед смертью Сталина становилось все хуже, все страшнее и мрачнее. Шпиками была буквально наводнена вся жизнь. Общение было возможно самое пустяковое, и говорить о чем-либо было невозможно, из всего могли «сшить дело». Зощенко я встретил на улице, гулял с О. Добрым (он был, как говорили, стукачом). Я пригласил М М в пивную, зная, что он любит пиво. Мы зашли, но он пить отказался, а я выпил кружку и, выйдя на улицу, распрощался с ним. Он, бедняга, говорил и о том, что Сталин не понял его рассказа про обезьяну, который предназначался для детей, и все пытался как-то ему это передать (с его слов). Видно было, что этим он просто «заболел». (Потом Д Д рассказывал, что он ему тоже говорил про это «недоразумение».) Безумно было его жалко, но я, по молодости, не так представлял себе его травлю — старого уже человека, к тому же еще писателя, т. е. связанного со «словом», что было самым контролируемым видом деятельности. Придирались ко всему. Например, песня на слова А. Исаакяна называлась у меня «Страдания». Песню запретили печатать, потом поправили на «Страдания любви». Дело доходило до нелепостей. Мое положение было тоже ужасным. Я остался без денег, все сочинения из издательства вернули, в том числе Трио, только получившее Сталинскую премию 1-й степени. Жил я только на театральные заказы, писал музыку к спектаклям. Масса дрянных авторов! Вирта, В. Соловьев <...>, Герман (чекист) процветали тогда и прочие в этом же духе. Жуткое, безысходное было время. У Зощенко-писателя (его я очень любил, у меня были почти все его книги, в том числе одну толстую он преподнес мне с трогательной надписью)... Помню, я зашел к нему за книгой домой, меня поразила бедность обстановки, железная кровать с суконным одеялом. Но это мне понравилось. Сам я тоже жил бедно и деньгам, а особенно роскоши, не придавал значения. Все книги я растерял в житейских своих неурядицах, но — Бог с ними, никогда об этом не жалел. То, о чем я в них прочел, я хорошо держал в памяти — этого было достаточно. Недостаток у Зощенко был в его отвратительном, на мой взгляд, отношении к религии и, особенно, к священникам. Он издевался над ними с удивительным постоянством, и, я бы сказал, что талант писателя здесь не проявлялся. Это было 363