Музыка как судьба

ему не ответил. В первый раз это меня немного рассмешило и обидело, но, привыкнув, я стал думать: зачем он это говорит без конца? Что за удовольствие смеяться над тем, что человек учится сочинять музыку? Но смеялись над этим все мои «товарищи», некоторые ядовито, иные просто презрительно относились именно ко мне (я был единственным в общежитии, кто учился на композиторском отделении). Им, очевидно, думалось, что в их среде (русской по преимуществу) невозможно появление гения, а они понимали, что композитор — это гений, ведь они знали имена Баха, Чайковского и т. д. Понимали, что хороший скрипач, пианист и т. д. может получиться из них, но композитор современный вообще как бы не может возникнуть. Удивительные люди! Правда, тогда не было внимания к этому виду деятельности: Рахманинов был за границей, да к тому же еще запрещался, хотя он был уже классиком. Он как-то сразу им стал. Прокофьев тоже был зарубежный русский. Мясковский и Щербачев не смогли прославиться. Им было невозможно это сделать по ряду причин: принадлежность к чуждому социальному слою; отвержение всего русского. По этой причине и Глазунов третировался, а потому сбежал. Шостакович же еще не прославился широко, хотя ему была открыта поистине «зеленая улица». Первое дело, разумеется, по его таланту, второе, и немаловажное дело, — его фамилия, звучащая не по-русски. <...> О Зощенко Шостакович говорил мне, что он не производил на него впечатление особо умного человека. Я, разумеется, ничего об этом не могу сказать — знал его мало. Но однажды провел с ним вдвоем за разговором часов пять-шесть в гостях у Музы Павловой, которая деликатно оставляла нас наедине для беседы. И он рассказал мне много интересного, о чем я не имел понятия. Например, о расстреле Гумилева (об этом же говорил мне раньше и Вл. Вл. Щербачев), о смерти Маяковского, как Полонская пришла на репетицию в Х Т, никому ничего не говоря, а потом с ней случилась истерика и она рассказала о том, что поэт застрелился, и началась суматоха. (Об этом же говорила мнеи Л. Брик, когда я был у нее в гостях, тоже вдвоем с Музой, и кроме Катаняна больше никого не было. Рассказывая о смерти В В, Брик — плакала. Это меня поразило, т. к., очевидно, она много говорила на эту тему. Это не производило впечатление игры. Впрочем, Бог ее знает.) Говорил Зощенко еще много о Горьком, о своих коллегах. Романистов Толстого, Федина, других называл откровенно «эпигоны». Он произносил это слово: «эпигхоны». Буква «г» звучала мягко, как «х», это я помню до сих пор. Рассказывал он, как познакомился с юным Д. Шостаковичем на «вечерах» у (хирурга, кажется) Грекова, где собирался небольшой салон русской интеллигенции, национально, впрочем, разношерстной. Жена Б. Кустодиева была полькой (полячкой), очевидно, 362