Муссон

Когда он прислушивался, до него доносились голоса других пленников, сидящих в камерах вдоль коридора; их негромкое бормотание время от времени прерывали грубые крики арабских стражей или громкие ссоры пленных между собой. Они напоминали псов, запертых в слишком тесном для них вольере, а давящая жара пробуждала в людях агрессию, и моряки по-настоящему зверели. Лишь накануне Дориан слышал шум жуткой ругани и драки, и в соседней камере одного человека задушили насмерть, а его соседи только радовались убийству.

Дориан содрогнулся при этом воспоминании и снова принялся за работу, которую начал для того, чтобы немного отвлечься от тоски. Звеном ножных кандалов он выцарапывал на стене свое имя. Многие из тех, кто прежде жил здесь пленником, оставили свои метки на мягких коралловых блоках.

– Возможно, однажды Том найдет здесь мое имя и поймет, что со мной случилось, – говорил себе Дориан, царапая камень.

Его стражи надели на него кандалы лишь накануне утром.

Поначалу его держали не скованным, а потом его поймали на том, что он пытался пролезть сквозь узкую бойницу в дальней стене.

Дориана не пугала тридцатифутовая высота по другую сторону бойницы, и он уже наполовину протиснул свое маленькое тело через нее, когда за его спиной раздались крики, поднялась суматоха, его схватили за лодыжки и втащили обратно в камеру.

Держали его крепко, хотя он вертелся, как рыба на крючке.

– Аль-Ауф не пощадит нас, если этот щенок неверных поранится! Принесите кандалы!

Явился кузнец и подогнал кандалы к тонким лодыжкам Дориана.

– Смотри, чтобы железо не натерло ему ноги! Аль-Ауф убьет того, кто станет виной пятен на белой коже или выдернет хоть один красный волосок с его головы! – командовал старший страж.

Но если не считать ножных кандалов, обращались с Дорианом неплохо и даже уважительно. Каждое утро две закутанные с головы до ног женщины, невзирая на сопротивление Дориана, выводили его во двор. Они раздевали мальчика, смазывали маслом его тело, потом купали его в баке с дождевой водой. На борту корабля Дориан мог не мыться месяцами, потому что в море не хватало свежей воды, и такие необычные процедуры пугали его – ведь все моряки знали, что слишком частое мытье уничтожает естественную смазку кожи и вредно для здоровья. А мусульмане весьма странно, на взгляд Дориана, увлекались личной чистотой. Дориан видел, что они умываются по пять раз в день, перед тем как приступить к ритуалу своих молитв. Но хотя все это и грозило его здоровью, ему пришлось подчиниться тяжкому испытанию ежедневного мытья.

Он даже стал приветствовать это нарушение невыносимой скуки заключения и нарочно старался как следует разозлить всех, когда его тащили во двор.

Время от времени даже вяло пытался укусить одну из женщин, в особенности когда они дотрагивались до самых интимных частей его тела. Однако они скоро привыкли к этому и избегали его нападений, весело хохоча при этом. И они без конца восхищались волосами Дориана, когда нежно расчесывали их и закручивали в толстые блестящие жгуты. А его старую грязную одежду сменили на чистое белое арабское одеяние.

В других отношениях о нем тоже заботились. Его тюфяк из пальмовых листьев накрыли дубленой овечьей шкурой, принесли шелковую подушку и масляную лампу, чтобы освещать долгие ночные часы. Неподалеку от Дориана, так чтобы он мог дотянуться, всегда стоял кувшин с водой.

Женщины кормили его три раза в день, и хотя вначале Дориан поклялся уморить себя голодом, просто чтобы досадить арабам, ароматы предлагаемой ему еды оказались слишком соблазнительными для его юного аппетита, и он не смог им противиться.

Хотя Дориан с трудом выдерживал полное одиночество, но понимал, что должен быть благодарен уже за то, что его не сунули в переполненную людьми камеру из тех, что находились в этом коридоре.

И отец, и Том предупреждали его, что может произойти с хорошеньким мальчиком, если он окажется в руках грубых, развратных мужчин.

Длины цепей Дориана хватало на то, чтобы он мог встать на приступок под амбразурой, но хотя он мог приподняться и выглянуть в крошечное окно, повторить попытку бегства теперь представлялось невозможным. И когда Дориан не занимался вырезанием своего имени на стене, он проводил долгие часы, глядя на бухту, в которой стоял флот аль-Ауфа. Ему страстно хотелось увидеть хоть краешек грот-паруса «Серафима» вдали, на голубом горизонте.

– Том придет, – на каждом рассвете обещал себе Дориан, обшаривая взглядом светлеющий океан.

Каждый вечер он смотрел вдаль, пока на горизонте не угасали винно-пурпурные всплески света, сменяясь ночной тьмой, и подбодрял себя теми же самыми словами:

– Том обещал, а он всегда держит свое слово. Он придет завтра. Я знаю, он придет.

Каждые несколько дней стражи отводили его к Бен Абраму. Мусульманский доктор называл Дориана Красным Львенком, и это прозвище прилипло к мальчику. Его стражи держались с ним так же осторожно, как женщины, и с облегчением передавали его Бен Абраму.