Мушкетер

– Так обычно проходило аутодафе, – пояснил Исаак Лакедем. – То есть «акт веры». Нераскаявшиеся грешники сжигались на костре. – Он указал на человека, охваченного огнем. – А вот так наказывались те, кто покаялся. – Его палец уткнулся в изображение людей на помосте. – Их обряжали в позорное одеяние, которое называлось санбенито или замарра, давали в руки толстые свечи из зеленого воска, на шеи вешали веревки и выводили на площадь. Здесь, на помосте, под чтение молитв, они должны были громко объявлять о своем раскаянии. Как правило, после этого их подвергали бичеванию. – Он задернул штору, но ужасное зрелище все еще стояло у меня перед глазами. Г-н Лакедем осторожно тронул меня за руку. – Ваш отец, – тихо сказал он, – прошел через это. В тот момент ему, повторяю, было всего лишь семнадцать лет…

Моя рука потянулась к эфесу шпаги. Еще немного, и я, наверное, искромсал бы проклятое полотно в куски. Я посмотрел на старого ростовщика.

– Зачем вы мне это показали? – спросил я его с непонятной мне самому ненавистью.

– Чтобы вы знали, какие испытания выпали на долю Авраама ду Пирешу, когда он был моложе вас, своего младшего сына, – просто ответил он, и моя ненависть улеглась так же быстро, как и появилась.

Мы вернулись каждый на свое место, и я заставил себя допить вино.

– Это произошло в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году? – спросил я, вспомнив надпись на позорном платье отца: «1588. Авраам. Еврей-еретик».

Ростовщик удивленно взглянул на меня.

– Да, в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году, в июне, – ответил он. – Как вы догадались?

– Вы сами сказали. – Я не хотел рассказывать, что храню санбенито отца.

– Я сказал?

– Ну да, вы же только что сказали, что ему было тогда семнадцать лет. Мой отец родился в тысяча пятьсот семьдесят первом году. Что было дальше?

– Авраам ду Пирешу был освобожден из застенков. Инквизиторы учли его раскаяние и молодость. Однако его жизнь отныне превратилась в жизнь прокаженного. Прежние друзья чурались его, новых он завести не смог. Собственно говоря, верность ему хранила только его невеста – юная Сарра душ Сильва. Несмотря на то что родители ее отказали несчастному от дома.

– Так звали мою мать… – пробормотал я в некоторой растерянности. Вообще, рассказ ростовщика то и дело отсылал меня к событиям знакомым или узнаваемым. – Но что заставило ее родителей столь жестоко отнестись к моему отцу?

Г-н Лакедем пожал плечами.

– Трудно сказать, чего в их отношении было больше, – ответил он. – Возможно, они опасались того, что гласная слежка за помилованным и раскаявшимся еретиком навлечет подозрения и на тех, с кем он общается. Но скорее всего, причина была в ином… – Он вдруг замялся.

– В чем же? – спросил я нетерпеливо. – Говорите, говорите же, сударь, вы ведь уже и так сказали немало!

Господин Лакедем отвел взгляд.

– Вскоре после того, как инквизиция объявила о помиловании вашего отца, – ответил он, чуть понизив голос, – начали ходить упорные слухи, что он купил себе жизнь ценой предательства. То есть Авраам ду Пирешу согласился стать негласным осведомителем Священного трибунала и доносить инквизиторам на тех конверсо, которые были тайными иудеями.

– Этого не могло быть! – гневно вскричал я. – Никогда мой отец не пошел бы на предательство ради того, чтобы сохранить себе жизнь!

Исаак Лакедем молча кивнул.

– Вы правы, – сказал он. – Так же думала и госпожа Сарра, и единственный друг вашего отца, оставшийся ему преданным, – дальний родственник Сарры Карлуш душ Барруш. Более того – они знали, что Авраам, раскаиваясь в несовершенных грехах, думал и о своей невесте. Может быть, в первую очередь. Несмотря на молодость, был он человеком очень сильным и стойким. Если бы не мысль о том, что Сарра может стать следующей жертвой инквизиторов – в случае, если он не согласится на позорную процедуру и проявит себя закоренелым еретиком, – мысль эта, возможно, более всего повлияла на его поведение. А в случае ареста Сарры ее родственник Карлуш – как я уже говорил, друг Авраама, сирота, воспитывавшийся в доме господ душ Барруш, – тоже оказался бы в застенках. И ему, возможно, пришлось бы хуже, чем Аврааму, – поскольку однажды, в ранней юности, он уже каялся в тайной приверженности иудейским обрядам. Даже при повторном раскаянии его жизнь ничто не могло спасти… – Г-н Лакедем устало потер глаза. – Да, господин… э-э… господин Портос, поведение Авраама в инквизиции диктовалось не столько его молодостью и естественным желанием уцелеть, сколько стремлением спасти от мук людей, которых он считал близкими.

– Почему же к нему так отнеслись после освобождения? – спросил я.