Мудрые детки

Я так плакала, что не видела, куда бреду и наткнулась прямо на Мельхиора, по-прежнему облаченного в камзол и чулки, правда, почерневшие от сажи; я заработала огромный синяк на бедре, потому что он, пыхтя и надрываясь, волоком тащил большое резное кресло с ручками в виде львиных голов. Он каким-то чудом выволок его из пожара и теперь устанавливал посреди лужайки, откуда, как из партера, можно было наблюдать заключительную сцену испепеления дома, предназначавшегося для мирного окончания дней в лучах славы.

— Ну-ка, подсоби, — скомандовал он.

Когда мы доволокли кресло до нужного, по его замыслу, места, он плюхнулся в него.

— Шампанского! — потребовал он, и можете себе представить, как черт из табакерки, появился официант с серебряным ведерком на серебряном подносе. Я вытерла лицо тыльной стороной руки.

— Дора? — сказал он. — Или это Нора? Иди сюда, деточка, выпей шампанского с принцем в изгнании.

Я подошла поближе. Он сверкнул на меня ослепительной улыбкой. Ни слезинки. Я уставилась на него в изумлении. Никогда до этого не встречала я подобного хладнокровия.

— Нужно признать, вы неплохо держитесь, сэр, — сказала я. (Мы всегда обращались к нему “сэр”.)

— Никому не запрещается выпить стаканчик вина у своего камелька.

Официант налил и мне, я взяла бокал. Мы чокнулись.

— Твои брови сгорели, — заметил он.

— Что брови, — сказала я и всхлипнула: — Сгорела моя сестра.

— Сгорела моя... — сказал он, — сгорела моя корона.

По тому, как он это сказал, я поняла, что потеря незаконной дочери печалила его куда меньше, чем утрата фамильного талисмана Хазардов, виденного мною незадолго до этого в его спальне.

— Моя корона, моя дурацкая корона, моя картонная корона всамделишного короля, — причитал он. — Мой отец играл в ней Лира... Пережившая столько смертей, столько утрат, столько дорог... растаяла как дым! Ох, деточка, мы, фигляры, такие дурни... суеверные, как малые дети. Пусть бы все сгорело синим пламенем, все эти финтифлюшки и побрякушки, безделушки, мишура, картины, драгоценные эмали, елизаветинская дубовая мебель... но моя корона! Моя картонная корона с облупившейся позолотой! Тебе не понять, деточка, как она мне была дорога! Дороже богатства, дороже славы, женщин, детей...

Уж насчет детей-то я ему поверила. Меня поразило, как он расстроился, и из-за чего? Из-за ветхого обломка реквизита. Из-за безделки.

— Ну как мне без моей короны жить? Конец всему — Отелло отслужил!^{76}

Он заплакал. Слезы оставляли на закопченных щеках следы, как мел на грифельной доске, и, странное дело, хотя глаза у меня не щипало, вдруг зачесались со страшной силой ладони, и единственным пришедшим мне в голову способом облегчить зуд было разразиться аплодисментами. Я уже не могла сдерживаться и готова была устроить старому мошеннику овацию, как вдруг маячивший рядом и пораженный его поведением не меньше моего официант схватил меня за руку, расплескав при этом шампанское.

— Смотрите!

О чудо!

Из пожара сквозь столбы пламени, служившие теперь единственным обрамлением дверного проема старого доброго Линде-корта, сначала смутно, но с каждым мгновеньем становясь все яснее, показался гигантский силуэт.

Мерцание раскаленного воздуха искажало очертания и размеры; он казался величиной с горящий дом или даже больше, огонь окружал его со всех сторон, и под конец создалось впечатление, что он одет в языки пламени. Что-то ярко сверкало; на секунду я в ужасе решила, что он погиб и к нам, увенчанный нимбом, приближается дух, но, когда он вышел из огня, я разглядела, что было у него на голове.

В руках он нес девушку.

“Ох!” — воскликнула я; Мельхиор закричал: “А-а-а!”

Кто же была эта девушка, как не Нора? И что еще могло так сверкать, как не потрепанная, лихо сдвинутая набекрень, старая корона из позолоченного картона, без подпалин, нетронутая, как и сам Перигрин и его ноша; не тронутая ни огнем, ни сажей.

Мы хотели броситься ему навстречу, но не смогли — раскаленный воздух, в мгновение опаливший волоски на моих руках, заставил нас отступить. Перигрин приближался, твердо ступая, оставляя позади себя на лужайке черные следы. Улыбаясь Мельхиору, он вышел из пожара и протянул ему его спасенное, спящее дитя.

Тенор к тому времени нашел, чем прикрыть наготу, — он натянул кашемировое пальто, принадлежавшее, как оказалось, голливудскому постановщику, сигара которого, оставленная на краю обеденного стола, пока он танцевал с Норой, упала на пол и, никем не замеченная, догорала на каменных плитах, пока от нее не задымился край белой скатерти.

Этот край продолжал некоторое время тлеть, затем шаловливый синий язычок вскарабкался по льняной скатерти посмотреть, что лежит на столе, и, хотя первый язычок, удовлетворив свое любопытство, незаметно соскользнул обратно, второй, так же незаметно, пробрался дальше.

Но почему возгорание не было обнаружено и пресечено в зародыше официантом?