Мудрость сердца

Его творчество, как его жизнь, имеет разные уровни. Оно меняет цвет, содержание, темп точно так же, как его жизнь меняет ритм и состояние равновесия. Он проходит через метаморфозы, не теряя при этом индивидуальности. На его поведение влияют не просто внутренние изменения – душевные, химические, физиологические, – но также и внешние, главным образом конфигурации созвездий. Он крайне восприимчив к перемене погоды – духовной погоды. Он переживает в душе подлинные затмения; он знает, что такое внезапно отклониться от курса или пронестись по небу, как пылающая комета. Он прошел пытки на дыбе, его растягивали и четвертовали; он гнался за собственной тенью, изведал безумие. Мне кажется, величайшим несчастьем для него было признать собственное величие, предреченное судьбой. Его борьба была борьбой со своей участью, с величием, которого он по какой-то причине никогда до конца не признавал. Из отчаяния и скромности он выбрал себе более человечную роль антагониста. Но судьба ему была определена высокая. Он ничему не соответствует, поскольку вся его жизнь была прожита вопреки тому, что предназначала ему судьба. И сколь безумным, трагичным, даже глупым ни казался бы выбранный им путь, в этом высочайшее достоинство Сандрара, эта связь, которая соединяет его с человеческой семьей, делает его поразительным сострадальцем, удивительным человеком среди людей, которого мгновенно узнает даже незрячий. Этот вызов он несет в себе и время от времени объявляет в сумасшедшие, пьяные моменты; в этом его реальная поддержка тем вокруг него, кто хотя бы минимально соприкасается с ним. Это не грозная, эпическая поза, но слепой, трагический порыв древнегреческих героев. Это сопротивление судьбе, на которое всегда побуждает обладание сверхсилой, сверхмудростью. Это дионисийский элемент, рожденный в момент величайшей ясности сознания: слабый человеческий голос, отрицающий божественное побуждение, потому что признание его означает смерть всего, что есть творческого, всего, что есть истинно человеческого. Сандрар кружится на этом колесе творения и разрушения вместе с кружащимся земным шаром. Это то, что отделяет его от общества, делает одиноким. Он отказывается тратить силы на иллюзорное величие, но упорно пробивается все глубже и глубже к основе, к вечной беспринципности мироздания.

Вперед в будущее Перевод Н. Пальцева

Постигая мир Лоуренса, следует с самого начала отдать себе отчет в двух вещах: в природе его индивидуального темперамента и во взаимосвязи такого темперамента с эпохой. Ибо Лоуренс был в полной мере уникален и одновременно представлял собой фигуру, характерную для нашего времени. В звездном скоплении он маленькая сияющая точка, разгорающаяся все сильнее по мере того, как мы постигаем наш собственный век. Не отрази он этот век столь явно и выразительно, его бы давно забыли. Но с ходом времени значимость его только возрастает. Не то чтобы его звезда укрупнялась или близилась к земле. Нет, она там же, где пребывала с самого начала: малюсенькая точка на горизонте, та вечерняя звездочка, что с приходом ночи (а ныне эта ночь сгущается сильнее и сильнее) сияет все ярче. Сходя в ночную тьму, мы лучше понимаем его.

Передо мною заметки, из которых предстоит вырасти книге о Лоуренсе. Они складываются в огромную, озадачивающую стопку. Некоторые я уже не могу разобрать. Некоторые вижу в новом свете. Эти заметки полны противоречий. Лоуренс исполнен противоречий. Жизнь исполнена противоречий. Я не стремлюсь накладывать на этого человека, на его творчество, на его мысль бóльших ограничений, нежели сама жизнь. Не стремлюсь оказаться вне ее, не стремлюсь ее судить, хочу лишь постичь ее, раствориться в ней, преклониться перед ней.

Говорю о противоречиях. И тотчас ощущаю потребность противоречить самому себе. Например, хочу с самого начала констатировать, что такой человек, как Лоуренс, был прав, прав во всем, что утверждал, прав во всем, что делал, – прав даже тогда, когда то, что он говорил или делал, было явно неверно, явно недальновидно, явно предвзято или несправедливо. (Чтобы продемонстрировать, о чем это я, достаточно обратиться к лучшему в его творчестве – к его очеркам о По и о Мелвилле.) Лоуренс не принимал мир как таковой. Мир не прав, был не прав всегда и таким останется в будущем. В этом плане Лоуренс был прав, прав сегодня и прав пребудет до второго пришествия. Любое существо, наделенное восприимчивостью, осознающее свою мощь и правоту, осознает и это противоречие. Мир, однако, где был, там и есть, его не проигнорируешь. «НЕТ», – отвечает мир. «НЕТ», – вечно мотает мир головой.