Мудрость сердца

Pourtant je pense à quelque chose[111]. Пустяк, но с недавних пор он стал занимать меня все больше и больше. В первый раз я ничего не сказал, промолчал. Необычная тактичность, сказал я себе. Но в то же время приятно. В другой раз – была это тактичность или просто небрежность? Опять rien à dire[112]. Между вторым и третьим разом я, так сказать, нарушил ей верность. Очутился как-то ночью на Больших бульварах в легком подпитии. От площади Республики до самого здания «Матен» я крепился, но у редакции означенной газеты пал жертвой толстой запаршивевшей стервятницы, на которую в трезвом уме и плюнуть побрезговал бы. Веселенькая получилась ночка. Каждую минуту кто-то ломился в дверь. Отставные пташки из «Фоли-Бержер» наперебой тянули к доброму мсье руки в надежде получить чаевые – франков тридцать, не больше. За что, спрашивается? Pour rien… pour le plaisir[113]. Странная и смешная ночь. Спустя день или около того появилось легкое раздражение. Переволновался. Торопливый визит в американскую больницу. Померещился Эрлих[114] с его черными сигарами. Поводов для беспокойства нет. Просто нервы.

Когда я заикнулся об этом Клод, она воззрилась на меня в изумлении. «Я знаю, ты всегда была откровенна со мной, Клод, но…» Она решительно отказалась обсуждать этот вопрос. Мужчина, сознательно заразивший женщину, называется преступником. Так считает Клод. «C’est vrai, n’est-ce pas?»[115] – спросила она. Конечно vrai. Однако… Но вопрос был закрыт. Каждый, кто делает это, – преступник.

Отныне каждое утро – заедая парафиновое масло апельсином – я думаю о тех преступниках, которые заражают женщин. Ложка от масла становится очень липкой. Непременно нужно ее хорошенько отмыть. Тщательно мою нож и ложку. Я все делаю тщательно – такой у меня характер. Потом умываюсь и смотрю на полотенце. Хозяин гостиницы никогда не дает больше трех полотенец на неделю; ко вторнику они уже все грязные. Вытираю нож и ложку полотенцем, а лицо покрывалом. Краешком аккуратно промакиваю щеки.

Какая гадость эта рю Ипполит Мандрон. Ненавижу все эти грязные, узкие, кривые улочки с романтическими названиями, что разбегаются в разные стороны от моего дома. Париж представляется мне огромной уродливой язвой. Улицы поражены гангреной. У каждого если не триппер, так сифилис. Вся Европа заражена, и заразила ее Франция. Вот чем обернулось восхищение Вольтером и Рабле. Надо было мне лучше поехать в Москву, как я собирался. Что с того, что в России нет воскресений! Воскресенье теперь как две капли воды похоже на все остальные дни, только улицы кишат людьми, кишат жертвами, ищущими друг друга в надежде поделиться своей заразой.

Заметьте, причина моего бешенства вовсе не в Клод. Клод – это драгоценность, un ange, и никаких presque. За окном висит клетка с птицей, на подоконнике растут цветочки, хотя тут вам не Мадрид и не Севилья, здесь нет ни фонтанов, ни голубей. Каждый день ходим к врачу. Она в одну дверь, я в другую. Кончилось время дорогих ресторанов. Каждый вечер отправляешься в кино и пытаешься не ерзать от неприятного ощущения. От вида Dôme или Coupole с души воротит. На terrasse полно этих гадов, чистеньких, пышущих здоровьем, покрытых загаром, в накрахмаленных рубашечках, от которых за милю разит одеколоном. Нельзя во всем обвинять только Клод. Сколько раз предостерегал я ее от этих обходительных холеных ублюдков. Но она свято верила в спринцевания и тому подобную ахинею. А потом любой, кто… Да что теперь говорить, вот так все и получилось. Жизнь со шлюхой – даже самой лучшей на свете – отнюдь не ложе, устланное лепестками роз. И дело не в бессчетном количестве мужчин, хотя мысль о них порой как червь подтачивает вас изнутри, дело в беспрерывной санитарии, бесконечных предосторожностях, спринцеваниях, извечной тревоге, страхе, наконец. И вот, вопреки всему… Говорил же я Клод, неустанно твердил: «Остерегайся, не поддавайся на удочку этих красавчиков!»

Во всем, что случилось, я виню только себя. Сам не удовольствовавшись сознанием собственной святости, решил доказать ее остальным. В тот момент, когда осознаешь свою святость, надо остановиться. А корчить из себя праведника перед маленькой шлюшкой – все равно что лезть в рай по черной лестнице. В объятиях Клод я кажусь себе червем, заползшим в ее душу. Даже живя с ангелом, прежде всего надо уметь быть мужчиной, надо оставаться самим собой. Мы должны вылезти из этой гнусной дыры и перебраться туда, где светит солнце, где нас ждет комната с балконом, с которого открывается вид на реку, где поют птицы, цветут цветы, где течет жизнь, где будем только мы двое, и ничего больше.

Похвальное слово Блезу Сандрару Перевод В. Минушина

Je sui’s un homme inquiet, dur vis à vis de soi-même, comme tous les solitaires.

Из «Une Nuit dans la Forêt»[116]