Мудрость сердца

До настоящего времени человек всегда оставался эмбрионом, пусть и уникальным в том, что он обладает способностью в любой момент совершить скачок и стать человеком цельным. В один скачок он может, по выражению Гуткинда, прыгнуть выше машины. Я верю в это абсолютно. Я знаю это по собственному опыту. Рост человека всегда – это прыжок в темноту, спонтанное действие, не обусловленное опытом прошлого. Каждый признак роста – восстание против смерти. Даже сама смерть, наконец, может рассматриваться как переходный этап к иному росту. В том или ином смысле она всегда считалась дверью, за которой открывается путь в новую и более великую жизнь. Человек откладывал реальную жизнь на земле ради жизни загробной. Как только он начинает осознавать, что смерть – вот она, здесь и сейчас, во всех и в каждом и что нужно только открыть дверь и жить немедленно, неисчислимо-избыточно и великолепно, – с чего ему страшиться, убивать, цепляться за свою ничтожную собственность, оставаться закрытым? По сравнению с великолепием и роскошью той жизни, которую мы отрицаем, наша жизнь, которую мы ведем, – это кошмар. Возможно, одно это уже объясняет, почему так легко набирать людей на дело смерти, почему они предпочитают становиться мертвыми героями, мертвыми святыми и мертвыми мучениками во всех смыслах этого слова. Сама жизнь потеряла для них ценность, свою привлекательность. В известном – и совершенно реальном – смысле жизнь – это что-то, еще не начавшееся. Люди с алчностью ищут ее, но глаза у них на затылке. Жизнь может обрести только целый организм и как нечто воспринимаемое чувственно, не требующее ни доказательств, ни оправданий. Никто не может указать путь. Жизнь есть, и в этом смысле человек или есть, или его нет. Жизнь – это не «оно», не предмет, который можно объять разумом. «Если не был полностью живым в этой жизни, – говорит Гуткинд, – не станешь таким и благодаря смерти». Или, как излагает это Якоб Бёме: «Тот, кто не умирает прежде, чем умрет, обречен на погибель в смертный час». Это одно и то же.

Мы вступаем в апокалипсическую эру, когда нам явится все, что может быть явлено. Я не рехнулся. Я не стал, как говорится (и ошибочно говорится), «святошей». Я против всех религий мира, против всех народов мира и всех учений. Я говорю нелогично, интуитивно и с абсолютной уверенностью. Ничто не заставит мир отказаться от реализации его худших страхов – ничто, кроме устранения самого страха. Разрушение мира, которое мы по глупости стремились предотвратить, – оно рядом. Ту смерть, которая тайно и недостойно гнила в нас, должно явить открыто, и в невиданной степени. Как отец Перро сказал Роберту Конвею[90]: «Это будет такая буря, сын мой, какой мир еще никогда не видел. От нее нельзя будет защититься силой оружия, не помогут ни власти, ни советы ученых. Она уничтожит каждый цветок культуры, все творения человеческие смешаются в пространстве хаоса… Пелена Темных веков затянет весь мир; бежать будет некуда и укрыться негде, за исключением убежищ, слишком потаенных, чтобы их обнаружить, или слишком скромных, чтобы их заметить». Вот неприглядная перспектива, которая в то же время сулит надежду. Колесо движется медленно, но оно вращается и вращается, и даже смерти его не остановить. Потому что смерть – это часть некончающегося процесса. В настоящее время над нами нет потолка; если мы будем действительно восходить, нам придется прорываться через «метафизический зенит». Слишком долго мы оставались на одном уровне культуры, подверженной закону испарения, в результате чего все замерзло в застойном течении цивилизации. «Наше действие, – говорит Гуткинд, – должно исходить из мистического центра нашего немого и бессознательного бытия… Восхождению следует начинаться в глубинах тела».