Мудрость сердца

Для всецело творческого индивидуума, творческого по призванию, нет ни времени, ни пространства, ни рождения, ни смерти. Чувство Бога усиливается настолько, что все – и органическое, и неорганическое – отбивает священный ритм. В момент предельной индивидуализации, когда ощущаешь тождественность всего сущего и в то же время – совершенное и блаженное одиночество, пуповина наконец-то разрывается. Нет больше мучительного желания вернуться в утробу, и нет больше неизбывной тоски по миру за ее пределами. Стойкое ощущение бесконечности. Снаружи нет эволюции, лишь вечное движение от творения к творению. Сама личность становится творением. Символизируя себя в своей работе, человек символизирует свое бытие. На этой стадии он облекает чудеса в слова и творит чудеса. Его язык настолько ясен, что ему подвластна самая плотная материя. Слово становится магией, им заражаются. И именно этот чудодейственный вирус отравляет мир и убивает его. Это чудо из чудес. Мир умирает снова и снова, но скелет всегда встает и идет.

Серафита Перевод Б. Ерхова

Считается, что 28 февраля 1832 года было самой важной датой в жизни Бальзака. В этот день он получил первое письмо от госпожи Ганской, женщины, на которой он женился через семнадцать лет ухаживаний за ней и всего за четыре месяца до своей смерти.

С двадцать первого по двадцать девятый год жизни Бальзак написал под различными псевдонимами сорок книг. После того как его издательское дело с треском провалилось, он быстро пришел в себя и, возобновив свою писательскую деятельность, которую намеревался бросить для того, чтобы набраться больше жизненного опыта, начал подписывать работы собственным именем. Обретя настоящий источник вдохновения, Бальзак оказался настолько переполнен идеями и литературными проектами, что в течение нескольких лет едва с ними справлялся. Повторилась та уникальная ситуация – Бальзак сам называл ее congestion de lumiere[130], – которую он испытал в пятнадцатилетнем возрасте, когда наставники Вандомского коллежа вернули его родителям. Хотя на этот раз его поразила множественность открывавшихся перед ним возможностей, а не проблема усвоения того, что он впитывал. В самом деле, вся его писательская карьера весьма напоминала Прометееву драму восстановления. Бальзак был не только чрезвычайно восприимчив и чувствителен, как фотопластинка, но также необычайно одарен интуицией. Он читал лица с той же легкостью, с какой книги, и при этом сохранял, по его же словам, «каждое воспоминание». Он обладал изменчивой, Протеевой натурой, богатой на чувства, веселой, экспансивной и в то же время целомудренной, сдержанной, скрытной. За выдающийся дар, которым наградила его природа, ему пришлось заплатить штрафом покорности. Он считал себя духовным изгнанником. Важнейшей задачей для него была координация его способностей, сотворение порядка из хаоса, постоянно порождаемого его сверхобильной натурой. Его нарочитая физиологичность была другой стороной одержимости «наведением порядка», ведь тогда, как и сейчас, Европа находилась на грани распада. Он хвастался, что пером завершит то, что Наполеон начал мечом, – эта фраза выявляла его глубокое стремление раскрыть смысл истинных отношений, лежащих в основе человеческого общества. Он брал пример скорее с Кювье[131], чем с Наполеона.

С того времени, как его финансовые дела потерпели крах, с 1827 по 1836 год, судьба Бальзака во многом походила на пожизненное рабство Достоевского. В самом деле, как раз в этот самый период Достоевский, чтобы отвязаться от кредиторов, предпринял перевод «Евгении Гранде». Достоевскому и Бальзаку, испытавшим непомерные страдания и лишения, предстояло стать крупнейшими прозаиками XIX века, им было позволено приоткрыть нам щелочку в мир, какого остальные писатели до них не касались и даже не могли себе вообразить. Закабаленным собственными страстями, прикованным к земле сильнейшими желаниями, им все же удалось через страдания своих героев проявить целые миры, неведомые и невидимые всем, кроме, как писал Бальзак, «душ, подготовленных служить вере среди высших существ, способных обнаружить мистическую лестницу Иакова»[132]. И Достоевский, и Бальзак верили в рассвет нового мира, хотя современники нередко обвиняли их в патологии, циничности, пессимизме и безнравственности.