Мудрость сердца

Я размышляю о стуле, поскольку среди всех предметов, которые фотографирует Брассаи, стул с тонкими железными ножками выделяется величественностью, исключительной и будоражащей. Это стул низшего достоинства, стул, на котором сидят нищие и члены королевской фамилии, молоденькие суетливые проститутки и царственные оперные дивы. Этот стул муниципалитет сдает ежедневно любому и каждому, тому, кто готов заплатить пятьдесят сантимов, чтобы посидеть на открытом воздухе. Стул с протертым до дыр сиденьем и железными ножками, загибающимися внизу петлей. Самый ненавязчивый, самый дешевый, самый нелепый стул (если вообще стул можно счесть нелепым), который можно выдумать. Брассаи выбрал именно этот невзрачный стул и, фотографируя его там, где заприметил, извлек из него максимум достоинства и достоверности. ЭТО СТУЛ. И не более. Без сентиментальности по поводу восхитительных спинок, некогда его украшавших, без романтики насчет безумцев, его придумавших, без статистики касательно тех часов, что в поту и муках потрачено на его производство, без сарказма по поводу той эпохи, что его создала, без одиозных сравнений со стульями прошлого, без вздора о грезах бездельников, им завладевших, равно как и без глумления над его наготой и без благодарности. Однажды, прогуливаясь по дорожке сада Тюильри, он заметил этот стул на краю вентиляционной решетки. Он сразу отметил стул, решетку, дерево, облака, солнце, прохожих. Он увидел, что стул – такая же часть этого чудесного весеннего дня, как и дерево, облака, солнце, прохожие. Он сфотографировал его таким, каким он был, с откровенными маленькими дырками, тонкими железными ножками. Возможно, когда-то на нем сидел принц Уэльский, праведник или прокаженный, убийца или слабоумный. Кто на нем сидел, вообще не интересовало Брассаи. День был весенний, и листва зеленела; земля задышала, пробудилась, корни содрогались от соков. В такой день, если ты жив, можно легко поверить, что из мертвого тела земли восстанет человеческое племя, бессмертное в своем величии. В такой день в каждом банальном предмете видится обещание, надежда, возможность. Ничто не умирает, разве что в воображении. Под лучами солнца все предметы, одушевленные и неодушевленные, обретают жизненную силу. Особенно в чудесный весенний день!

Так что в этот день, в этот восхитительный час, невзрачный, недорогой стул, собственность муниципалитета Парижа, превратился в вакантный трон, непрестанно молящий мятущуюся человеческую душу покончить со страхом и тоской и провозгласить царство человека.

Утробный голод Перевод Е. Калявиной

Я родился раньше времени. На седьмом месяце я оторвался и начал скрестись из чрева наружу. Я вывалился на улицу головой вперед с полностью отросшими ногтями, парой раздвоенных копыт и двумя рядами зубов. Меня обернули ватой и впихнули в инкубатор, где под стеклянным колпаком я наслаждался противоестественным рождением. Поглазеть на меня стоило десять центов, за те же десять центов можно было также полюбоваться на трехногую корову, эмбриона о двух головах и прочих диковинных чудищ. По соседству находился тир. Это был луна-парк на Кони-Айленде.

Будучи слишком рано выставлен на свет, я развил гипертрофированную чувствительность всех рецепторов. Я бурно реагировал на цвета. Два месяца в инкубаторе походили на тюремный срок. К моменту получения свидетельства о рождении мои криминальные инстинкты уже полностью сформировались. Мне просто на роду было написано стать мятежником, изгоем, головорезом.

Я виню своих родителей, виню общество, виню Бога. Я обвиняю! Я следую по жизни, подняв горé обличающий перст. Я испытываю пророческий зуд. Я изрыгаю проклятия и богохульства. Я говорю горькую правду.

С самого начала мир представляется мне искусственной маткой, темницей, мне кажется, что все и вся сговорились запихнуть меня обратно в утробу, из которой я слишком рано вырвался на волю. Я иду по жизни, будто лишенный кожи, я уязвим, я скрючен в три погибели, я извиваюсь в корчах. Свет язвит меня миллионами игл. Внутренне я отплясываю такую яростную жигу, что моя артикуляция совершенно слетает с катушек. Я всегда выворачиваюсь наизнанку, чтобы загородиться собственными костями. Свет свистит сквозь мои ребра, я свечусь, будто скелет под рентгеновскими лучами.