Мучение любви. Келейные записи

Думается, главный враг наш сегодня в монастыре, вообще современный враг монашества,– это дух уныния и расслабления. Теперь если монах не уклоняется в душевный, ложный настрой бурной деятельности, не увлекается «геройскими» порывами «освящать мир» вокруг себя и «спасать погибающих», а то и просто делать что-либо «этакое», «интересное», на показ и трезвон в обществе, то он чаще всего впадает в другую крайность – в тяжкую меланхолию, апатию ко всему, какую-то заторможенность и бесчувственность. Человек как будто на верном пути – бежит от всего ложного: бережется ложных стимулов к доброделанию, бережется дел «напоказ» и лицемерной ревности, ложной любви и опасных привязанностей… Но остается часто и без правильных стимулов к подвижничеству и бодрому шествованию к высокой цели. Почему так? Как, отказавшись от фальши, не остаться скучать в бездействии? Чем должно поддерживаться наше бодрствование?

Беда, что многие заметили это и поощряют всякого рода ложные стимулы как в среде монашествующих, так и в среде мирян,– лишь бы те не засыпали и не теряли интерес к церковной жизни. Но, кажется, лучше «спать», чем так «бодрствовать». Понятно, что причина в крайнем нашем маловерии! Умом мы все верим и даже умеем красноречиво уговаривать ближних верить и жить церковно. Но как дело доходит до сердца, там такая туга встречается, такая густая, неповоротливая масса, как липкий, тягучий клей, что не можем сделать ни одного решительного движения, все как в кошмарном сне, когда снится, что хочешь бежать от надвигающейся опасности, но ни руки, ни ноги не слушаются и не двигаются, как онемевшие. Ум легок и прыток, запросто становится на новые позиции, с «новой колокольни» готов по-новому обозревать окрестности, давая всему новую оценку и новое толкование. Но чувства сердечные, трудно поддающиеся дрессировке, одичавшие и избалованные свободой, точно лесные звери, бредут нахоженными тропами, только дико озираются на подзывающего их, приманивающего куском хлеба. Когда не дает монах пищу своим страстям и не позволяет себе рядить страстные приманки в личины добродетельных порывов, тогда часто ощущает в себе как бы паралич всех душевных сил: кровь холодна, сердце едва бьется, ум весь в прошлом… Но пусть, пусть! Так все-таки лучше, так ближе к истине – при всей этой вялости и сонливости, чем при бодрой и задорной «игре в монастырь».

Мир сей… Это не только наши страсти человеческие, явные и греховные. Это еще и очень многое, что кажется вполне безобидным и даже похвальным, очень многое, что так прочно составляет нашу обычную человеческую жизнь и без чего она почти уже не мыслится. Но и в этом так много самого отяготительного для души, обворовывающего такое дорогое и необходимое, то, что есть «единое на потребу». И чтобы душа не скучала в духовном, ой как многое душевное ей надо запретить! А это долгий и болезненный процесс.

Все чаще видится, что в наших условиях – именно здесь, у нас теперь – общежительное братство с немалым числом монахов уже не оправдывается. Атмосфера монастыря, где собирается более четырех-пяти человек, уже едва ли может быть строго контролируема. Хотя братство в десять-пятнадцать человек и может давать в некотором отношении хорошую школу новоприходящему, но тому, кто хочет действительно заняться собой, с определенного момента в нем становится весьма трудно. Чтобы в таком собрании был единый дух и хоть какой-то порядок, сегодня, при нашей крайней душевной расстроенности, необходим весьма опытный, мудрый и, главное, мужественный, любящий, рассудительный наставник. Мало того, в среде братии должно сложиться действительное доверие и почтение к нему. Иначе монастырь будет все время представлять собой какую-то бесформенную, расплывающуюся «туманность», которая, как облако, носимое ветром, будет то подыматься вверх, то проливаться дождем, то рассеиваться и рваться на клочки.