Можно тебя навсегда

     Дело у него было, интересное, то, что помогло не загнуться тогда и жить сейчас. Родственники были. Деньги. И даже женщины… До последнего времени бывали и женщины, а жизнь тянулась бестолковой струйкой – ни уму, ни сердцу. Лишь сорняк.

     Когда засыпал, услышал приглушённый смех на кухне. Явился братец со своей мадам. Богдан посмотрел на часы – второй час ночи. Вот и день прошёл, глядишь, и жизнь закончится.

Глава 37

     Богдана разбудил звук телефона, он не сразу сообразил, что происходит. Машинально посмотрел в окно, за распахнутыми фрамугами и едва колышущимися шторами брезжил рассвет. Выхватил взглядом имя на экране, решил, что померещилось.

     Ёлка Ермолаева. Напилась до стадии, когда начинают звонить бывшим? Ни в алкоголизме, ни в звонках Ермолаева замечена не была. Единственная причина, по которой мог раздаться звонок, больно царапнула сердце, вызвав горечь и комок в горле. Отторжение.

     Богдан всё же снял трубку:

     – Ёлка, если ничего серьёзного, сразу иди нахрен.

     – И тебе не хворать, Усманов.

     – Ты на время смотрела?

     – Вечер.

     – У меня четыре утра, у тебя тоже не время ужина.

     – Разнылся, как мадмуазель с ПМС.

     – Ермолаева, что тебе нужно?

     – Ладно! Ты когда последний раз с Женькой разговаривал?

     – Вот сюда не лезь, – Богдан поднялся на кровати, протёр ладонью лицо, отгоняя морок.

     Женя. Женька, невольно съездившая ему в солнечное сплетение с такой силой, что он сумел отдышаться лишь в самолёте по пути в Хакасию. И пусть потом они поговорили, и пусть он понял всё без слов, и пусть тот «подарок» горит огнём, вместе с её состраданием, думать о Жене было невыносимо. С каждым днём больнее, по нарастающей, как в динамо-машине.

     – Боишься правды?

     – Нет никакой правды.

     – Расскажешь это лошади, у неё голова большая – поверит.

     – Мать твою, Ёлка! Что случилось?

     – Когда ты последний раз разговаривал с Женей? – повторила Ёлка.

     – Недели три назад, – выдавил из себя Богдан. – Месяц… – он посмотрел на настенный календарь.

     – Что, прошла любовь?

     – Какая любовь?! Я просто снимал у бабы комнату. Всё!

     – Просто снимал… А зачем ты снимал?

     – Удобно было! – огрызнулся Усманов.

     – Конечно, жить с беременной, капризной тёткой, таскать продукты, покупать подарки, отваливать нешуточные суммы, встречать из роддома – это же офигеть, какое удобство!

     – Пожалел я её! Пожалел! Ясно тебе?

     – Усманов, у тебя там зеркало рядом есть?

     – Ермолаева, ты напилась или у тебя жёсткий недотрах? Ни в том, ни в этом случае я тебе не помощник. Оставь меня в покое.

     – Подойди к зеркалу и попробуй поверить, что эгоистичная, самовлюблённая харя в нём – добрый самаритянин, на досуге помогающий детям, кошкам и беременным бабам! – голос Ермолаевой источал ехидство, перетекающее в желчь. Казалось, окажись она рядом – начала бы тыкать Усманова лицом в навозную кучу в конце огорода.

     – Что с Женей? – не дал продолжить тираду Богдан.

     – Позвони и узнаешь.

     – Слушай, давай без загадок, нам не пятнадцать лет, – устало проговорил Богдан.

     Запустил ноутбук одной рукой, тем временем шарил по комнате взглядом в поисках паспорта. Если память не изменяет, первый рейс в девять утра по местному времени, должен успеть оформить билет, регистрацию и оказаться в Абакане.

     – С возвращением на Землю, мой капитан, – процедила Ёлка. – Ничего нерешаемого, просто позвони, потом думай.

     – Всё?

     – Всё.

     – Доброй ночи.

     – И тебе, – усмехнулись на том конце страны.

     В тот злополучный раз он набрался смелости позвонить лишь после посадки. Понимал, как всё выглядит в глазах Жени, корил себя за малодушие, но упрямо игнорировал бесконечные звонки от абонента «Крош», а потом гнетущую, пугающую тишину от неё же.

     – Я всё понимаю, – сказал он тогда. – Ты ни в чём не виновата.

     И с этой мыслью жил. Она не виновата в его бесконечной боли.

     Не виновата в том, что перекрыла кислород, едва он задышал снова.

     Не виновата, что воспоминания об Аришке навсегда выжжены калёным железом в его сердце.

     Не виновата, что он ничего не может дать Крош, кроме сраной, невыносимой, адовой боли.

     Не виновата, что он полюбил, не умея любить, не имея права на эту любовь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 38

     Они разговаривали несколько раз. Иногда глаза в глаза. Богдан жмурился, отводил взгляд, как трусливый пацан, не знающий, что сказать, сделать, а потом вдруг начинал пожирать глазами рыжие локоны, зелёный, почти кошачий взгляд и едва-едва заметные на экране веснушки.

     Приучал себя к мысли о Крош, Тёме, а позже остро понимал – он не имеет права дать им половину себя, а целого его не было. Не существовало ни на этом свете, ни на том. Она не сможет ему дать ничего, кроме жалости, сочувствия, чёртового сопереживания, которое ему и так обрыдло. А он не сможет всё это принять, как не смог забрать злосчастное покрывало.

     Постепенно разговоры становились короче, паузы длиннее, разочарования в зелёном взгляде больше, неуверенность сменялась глухой решимостью, и однажды звонки прекратились.