Московский завет

От выпитого пунша, от жара произнесенных обещаний и яростных клятв, само время начинало плавиться и гореть, обжигая разомлевших на биваках людей. Но вот грянули литавры, и перед дворцом на белом гарцующем коне в сияющей стальной броне возник сам Ростопчин. В руке его грозно полыхал факел, которым объезжавший именье генерал-губернатор поджигал Вороново. Подобно библейскому пророку, вознося руки, он грозил низвергнуть на мерзкие французские головы огонь с небес, повергая их в рукотворный ад.

Едва заполыхал главный усадебный дворец, как смолкли литавры, и разом навалилась тишина. Затем трижды громыхнуло: «Выступаем!», и, не гася костров, люди стали оставлять биваки, покрикивать на застоявшихся лошадей, подгонять плетьми дремавший домашний скот. Разношерстная многоликая орда вздрогнула, стеклась в единое тело и неспешно двинулась прочь из Вороново.

Впоследствии ничего из происходящего Федор Васильевич решительно не мог вспомнить. Околдованный предчувствием полета, истомленный предвкушением скорой гибели Великой армии, он совершал поступки в неком исступлении, можно сказать даже в божественном экстазе, отчего внушал благоговейный трепет в умах прежде скептически настроенных англичан.

Напоследок генерал-губернатор снял со своей руки перстень и сунул его Касторскому со словами: «Передашь государю». После чего Леппих приказал рубить канаты, и дракон был выпущен на свободу.

Ростопчин очнулся от странного сновидения наяву, когда оторвавшийся от земли аэростат оставил позади себя пылающий дворец и заскользил над макушками деревьев, необозримого даже с высоты осеннего парка.

На безоблачном ночном небе мерцали рассыпанные прихотью Творца созвездия и одиночные звезды, а под ними своим немигающим оком за полетом генерал-губернатора следила полная луна.

Боясь посмотреть вниз Федор Васильевич принялся разглядывать лунный диск, припоминая рассказ Калиостро про то, что на луне располагаются врата в Чистилище, и души умерших первым делом отправляются туда, где ангелы и демоны определяют судьбу почивших до Страшного суда.

«Сегодня ночью у них прибавится работы», - не без гордости подумал Ростопчин, любовно поглаживая аккуратно уложенные на дно зажигательные заряды.

Иногда граф отваживался посмотреть вниз, где в лунном свете лентами поблескивали реки, где в застывших геометрических фигурах томилась несжатая из-за войны пшеница, а над гнилыми болотами блуждали зеленые огоньки. Потревоженные лунным светом в своих потаенных логовах обречено выли волки, а неразумные волчата наперебой поднимали вслед родителям жалобный скулеж.

«Волки как никто чуют скорую смерть, и воем своим ее приманивают», - отметил про себя генерал-губернатор, находя в примете подтверждение скорому пожару. Тогда суеверный трепет снова овладевал графом, что, не смея стоять на ногах, он опускался на колени.

Прогоняя малодушную слабость он ласково целовал огненные заряды, как раньше целовал своих детей, укладывая в постель. Затем, баюкая, раскачивал сооруженную в виде дракона, корзину аэростата и тихонечко напевал колыбельную:

Тишина в лугах, в лесах,
Звезды ходят в небесах,
И дудит им во рожок
Тихий месяц-пастушок.

Ростопчину казалось, что высоко в небе раскинула крылья таинственная звездоглазая ночная птица, и уже не аэростат, а она влечет его в когтистых лапах на алтарь Победы, где живую плоть расклюют голодные и ненасытные птенцы, имя которым Война, Разруха и Смерть…

«Не устрашусь и не отступлю! Пусть свершится пророчество! - дрожа от волнения, шептал Ростопчин, лаская дремлющие бомбы. - Известно, что когда летит Гамаюн, вместе с ней на мир грядет смертоносная буря! Пусть судьба решает, кому остаться на белом свете, кому отправиться в вечное забвение на берега Леты…»

Восторг и страх мутили разум генерал-губернатора, заставляя забыть все наставления механика Леппиха, каким образом держаться курса, управляясь веревочной сетью. К счастью графа ветер был несильным и попутным, а предместья хорошо известны.

С каждым мгновением по малейшим приметам Ростопчин чувствовал приближение к своей заветной и единственной цели - Москве.

***

Первопрестольная появилась внезапно, выплывая из черной ночной пелены играющими на золотых куполах огнями караульных французских костров. Привычные уличные фонари не горели, окна опустевших дворцов оставались безжизненными и пустыми, только белокаменные колокольни издалека напоминали не то огромные полыхающие свечи, не то пронзающие ночь маяки.

С высоты птичьего полета причудливо освещенная, погруженная в невероятную игру светотеней Москва показалась Ростопчину изменившейся до неузнаваемости. Каким-то другим, изнаночным городом, наверняка не имеющим отношения к прежней Москве.