Морской конек

Его губы обожгли мой рот, ямку на шее. Чувствуя, как прерывается дыхание, я с трудом прошептал:

– Когда ты от меня уйдешь?

– Разве я не говорил тебе, что останусь навсегда?

В первую ночь, когда Филип был в больнице, мы с Майрой просидели в кабинете хозяйки дома почти до рассвета. Эллиот спал наверху, и я так думаю, Майре не хотелось оставаться одной. Хотя, честно говоря, и у меня не было особого желания лежать в одиночестве на чердаке и смотреть или на прямоугольники тьмы на потолке, или в окно на другое окно, где больше не горел свет и не был виден знакомый профиль. Мы зажгли огонь, как и несколько ночей назад, хотя казалось, прошло гораздо больше времени, сидели на диване и пили – она чай, я «Лохнагар». Долгое время мы молчали.

Я смотрел невидящим взглядом на предметы: большое бехштейновское пианино, резные изгибы крепкого георгианского кресла у камина, длинные бледные занавески, которые, раздвинувшись, впускали ночь. Здесь, как и в большой гостиной, на каминной полке тоже стояли немногие фотографии и интимные безделушки. Большую часть стены напротив нас занимала картина-триптих. Как я мог не заметить ее вчера вечером? Видимо, меня слишком заворожили азартные игры, еда, вино и счастье. Иногда искусство можно понять, лишь когда тебе плохо.

Сначала картина казалась разноцветной абстракцией, искусной, непонятной, но чем больше я всматривался в ее линии, тем больше они обретали форму. Я смог различить фигуру, от шеи до талии, вытянувшую руки будто в попытке прорвать холст. Мои руки по-прежнему дрожали.

Майра плотнее закуталась в шерстяную шаль, откинулась назад, долго смотрела в белый потолок, прежде чем спросила:

– Как, по-твоему, это ощущается?

Я не знал.

– Разве не странно, – медленно продолжала она, – что мы не можем представить бессознательное как-то иначе, кроме как провал в памяти?

Да, это было невозможно вообразить. Кома. Ее описывали только как самую глубокую бездну сна.

Непримиримый дисбаланс.

– Есть свет и тьма – контрастные определения, имеющие смысл, лишь потому что мы имеем опыт того и другого… но это… В случае с сознательным и бессознательным наши представления неизбежно односторонни.

– Декарт сказал, что, когда мы спим, душа отделяется от тела.

– Тогда где теперь его душа? – она посмотрела на меня, я не смог выдержать ее взгляд. – И если… когда он вернется, вспомнит ли он? Работает ли его память, когда отключено сознание? – она поднялась, подошла к камину, поднесла руки к теплу. – Я как-то читала историю французского футболиста, которому дали анестетик, чтобы вырубить его на несколько часов, но прошло тридцать лет, а он так и не проснулся. Он не меняется, не стареет, его жена смотрит за ним в доме, который назвала Mas du bel athléte dormant… Дом прекрасного спящего атланта.

Я поставил пустой стакан на столик.

– Майра, это маловероятно. Врач сказал, что твой отец в прекрасной физической форме.

– Для его возраста, – заметила она.

– Для его возраста, – повторил я, придвигаясь к ней ближе. Запах больницы впитался в ее одежду, ее волосы. Резкий, тошнотворный запах антисептика. Я положил руки ей на плечи, хрупкие плечи под джемпером. – Он проснется.

Но что-то в моем голосе выдало меня. Может быть, воспоминание о том дне, расстилавшееся передо мной как нечто совершенно далекое, череда событий, скрытых за тонкой пеленой.

Бородатый врач с глубоким голосом сказал, что у Филипа острая субдуральная гематома и что ему нужна быстрая, если не немедленная операция.

Что это значит? – спросила Майра.

Он объяснил, что разорвался кровеносный сосуд в пространстве между черепом и мозгом. И мы ждали за закрытыми дверями, в кристально белом коридоре, а фигуры в бледно-голубой униформе бесшумно скользили вокруг, как ангелы. В каком-то смысле это была церковь, где из-за дверей текла исповедь, где раскрывались тайны, где души воспаряли вверх, как птицы, или пронзались иглами. Здесь нечего было скрывать.

Так было с Ленни?

Его тоже экстренно доставили в больницу? Может быть, было уже слишком поздно? Неужели он заснул в своей постели и так и не проснулся? Я вспомнил свой сон, внезапно осознав, что это было предчувствие. Он каким-то образом предупреждал меня. Когда я сидел в коридоре, сжимая бумажный стаканчик с холодным безвкусным чаем, прошло все – шок погони, шок падения – и слова пронзили меня, грубые, стальные, как серебряные инструменты, лежавшие на подносах.

Это моя вина.

Мы вышли из больницы где-то в семь с небольшим, после того, как хирург сообщил нам, что операция проведена как можно лучше. А пока нам лучше подождать дома. Пациент введен в искусственную кому. Если к утру опухоль спадет, они будут решать, что делать дальше.

– Доктор… – выражение лица Майры вновь стало решительным и суровым, – к чему нам готовиться?

В дипломатической манере, стерильной, как и все, что нас окружало, он ответил, что ее отец в отличной физической форме… для его возраста. Что все образуется, если он выживет в первые дни.