Морской конек

Я признался, что всю жизнь мне казалось, будто он не уделяет мне особого внимания, потому что я не страдаю опасной для жизни болезнью. Что интересного во мне могло быть? Кашель и простуда. Домашняя работа. Поцарапанный большой палец. Упрек учителя. Футбольный матч.

Его единственным воспитанием были частые наказания за грубый ответ или невпечатляющий результат экзамена – рукой или свернутой газетой, иногда, что было хуже всего, деревянной линейкой.

– А потом, – добавил я, рассмеявшись тихо и, к своему стыду, горько, – даже это прекратилось.

Долгое время, особенно после того как я подружился с Ленни, или, вернее сказать, он подружился со мной, я смотрел на свою семью не с неприязнью, не с раздражением, а с искренним глубоким недоумением: как я мог быть частью этой семьи?

– Я в своей семье тоже был барокко, – сказал Николас, – как называют жемчужину неправильной формы.

Его родители были греками-киприотами (подруга Титании в том далеком разговоре у кафе колледжа оказалась права), их семьи переехали в Англию после Второй мировой войны. Поженившись, они жили в Лондоне, в квартире неподалеку от Британского музея.

– Каждый раз, когда они начинали ссориться, я уходил в музей и торчал там до закрытия.

Его отец преподавал антиковедение в Королевском колледже, а мать заведовала особыми архивами в библиотеке Сенат-хауса.

– Я всегда завидовал тому, как солидно звучит ее должность, – с улыбкой признался Николас.

И все же именно в Британском музее Николас в пятнадцать или шестнадцать лет набрел на северо-западное крыло – Китай, Южную Азию и Юго-Восточную Азию.

– В то время это казалось бессмысленным… Думаю, впервые все это увидев, я даже немного испугался… возможно, как Адела в пещерах Марабара… меня поразила эта визуальная чужеродность. Но я был очарован, это не было похоже ни на один музей, в который меня водили родители, во Флоренции, Риме, Афинах, Вене. Отец не мог понять, зачем изучать что-то еще, кроме расписной греческой керамики? Или эллинистической скульптуры.

Никто, кроме Ленни, не понимал, почему я выбрал литературу.

– «Ники, хватит тратить время на восточных чудовищ». Конечно, я не смог объяснить ему несостоятельность применения западных классических норм для оценки всякого искусства. Поэтому выбрал другой путь и поступил в Курто, невнятно бормоча о византийской символике и прочем, что он одобрял.

– А потом?

– А потом получил докторскую степень по восточным чудовищам.

Его диссертация, рассказал он, была посвящена культурной биографии набора статуй бодхисатвы третьего века.

– Что это значит?

Он засмеялся и ответил, что не стоит просить академика рассказать о его работе. Сделав большой быстрый глоток, он допил виски и огляделся, что-то ища.

– Сейчас объясню… нет, дай мне минутку.

Он скрылся в бунгало и вскоре вернулся с фигуркой. Миниатюрные волы, вырезанные из пятнистого нефрита. Николас поставил статуэтку на стол.

– Видел ее раньше?

Да, она казалась мне знакомой.

– Она стояла у тебя в кабинете? – спросил я неуверенно.

– Родители Малини – увлеченные коллекционеры, – сказал он, – так что я уверен, что она имеет какую-то ценность. Предположим, восходит к ранней династии Цин, концу 1600-х годов, и каким-то образом попала сюда, на эту веранду, раньше нас. Возможно, это была безделушка, детская игрушка, украшение для алтаря… она переходила из рук в руки тысячу раз, из дома в магазин, из магазина в музей…

– В гостевой комнате, – перебил я, – на столе с другими резными фигурками.

– Да, верно. Но представь ее в другом месте, в другом кадре – в музее, на постаменте, с табличкой, при особом освещении… все это манипулирует вниманием и реакцией зрителя при взгляде на объект и, в некоторых случаях, действии по отношению к нему. Сюда же – собственные рамки ожиданий, понимания, потребностей и надежд человека на то, что он хочет видеть.

Он поднял фигурку, подержал в ладони, как будто взвешивая, провел пальцами по ее гладким линиям.

– Вот как я смотрел на скульптуру: как на фундаментально социальное произведение, идентичности которого не фиксируются раз и навсегда в момент изготовления, а постоянно создаются и переделываются в результате взаимодействия с людьми. Часто историки религий и искусств отдают предпочтение моменту создания объекта как его сущностному значению, но некоторые из нас считают, что последующие переосмысления не менее важны и в равной степени заслуживают исследования. Будет ли биография человека ограничиваться описанием его или ее рождения? Нет. Объекты оживают с новыми значениями… их жизнь полна перемен, тесно связанная с человеческой.

Он осторожно поставил фигурку обратно. Волы смотрели на нас, участники разговора.

– Ты видишь? И этот вечер тоже… – Николас обвел взглядом тихую серебристую тьму, нависающие деревья, ночное небо, меня, – навсегда вплетен в их биографию.

Наши стаканы нагрелись, оставив на столешнице водянистые круги.

– А то, над чем ты сейчас работаешь, тоже с этим связано?