Море Осколков

С хлопаньем крыльев взлетела птица, «Южный Ветер» клюнул носом, кто-то с другой стороны заорал, когда веревка резанула его по плечам, развернула, раскрутила — и сбил с ног Фрора, а от неожиданного рывка все повалились наземь, как кегли.

И тут Бранд увидел — Колл. Парень лежал под килем со своим ведром и в ужасе смотрел, как вздрогнул и наклонился над ним нос корабля. И пытался на спине выползти из-под скрипящего, ползущего на него корпуса.

Времени думать и прикидывать не осталось. Может, это было благое дело. Отец Бранда всегда говорил, что думать — это не по его части.

Он, рассыпая палые листья, сиганул с тропы и быстро обвязал канатом здоровенное дерево, крепко вцепившееся бугристыми корнями в склон.

Вокруг орали, натужно скрипели доски, что-то щелкало и ломалось, но Бранду было не до этого — он упер один сапог в дерево. Другой. И со стоном вытянул — ноги, потом спину, изо всех сил натягивая обмотавшую плечи веревку, вытягиваясь в струнку, прямо как торчащая из ствола ветка.

Ох, если б он тоже был из дерева… Натянутый до предела канат звенел, как струна арфы, глаза лезли из орбит, веревка скребла по коре дерева, обдирала ладони, резала мышцы. Он стиснул зубы и прикрыл глаза. И крепче вцепился обмотанными тряпкой руками в канат. Держать. Держать и не отпускать, мертвой хваткой, как Смерть держит умирающих.

Непосильная ноша. Слишком тяжело. Но раз уж взвалил ее на себя, какой прок жаловаться?

В ушах зазвенело сильней — «Южный Ветер» сползал, сползал, и держать стало еще тяжелее, и он тихо, протяжно застонал, но не сдавался: если уступить и ослабить колени, спину, руки, его согнет пополам.

Тут он открыл глаза — на мгновение. Сквозь листву сеялся солнечный свет. Кровь на дрожащих от напряжения запястьях. Дымится обмотанная вкруг ствола веревка. Где-то далеко звучат голоса, гуляет эхо. Он зашипел — веревка дернулась и зазвенела, немного съехала — впиваясь в тело, как пила.

Держаться. Не отпускать. Он не подведет команду. Кости затрещали, канат врезался в плечи, руки, запястья, он же ж на части его порвет, дыхание с сипением вырывалось из груди, он фыркал, как ломовая лошадь с натуги…

Держаться. Не отпускать. Он не подведет свою семью. Все тело дрожало, мышцы полыхали огнем боли.

Мир исчез — есть только он и этот канат. Только усилие, и боль, и тьма.

И тут он услышал тихий голос Рин над ухом:

— Отпусти.

Он помотал головой, вытягиваясь до предела, поскуливая…

— Бранд, отпускай!

По дереву гулко ударил топор — и он упал, и падал, падал, а мир вокруг крутился и крутился. Его подхватили сильные руки, опустили на землю. Сил не было, ноги-руки болтались, как тряпочные.

Над ним стояла Колючка, а за ее спиной сияла Матерь Солнце, золотя щетинку со стриженой стороны ее головы.

— А где Рин? — прошептал он.

Вместо шепота вышло сипение.

— Отпускай.

— Ох.

Оказывается, он так и не разжал кулаки. Понадобилось серьезное усилие, чтобы разжать дрожащие пальцы, и Колючка тут же принялась разматывать канат — тот был влажным от крови.

Она вздрогнула и резко крикнула:

— Отец Ярви!

— Прости, — просипел он.

— Что?

— Я… не надо было мне так говорить… о твоей матушке…

— Заткнись, Бранд.

Тут она замолчала, а вдали вдруг заговорили, а птица высоко на ветке пронзительно засвиристела.

— А самое главное, мне кажется, что это все правда.

— В смысле?

— Не злись, пожалуйста. Это больше не повторится.

Вокруг собирались люди, над ним нависали размытые тени.

— Вы такое когда-нить видели?

— Да он его один держал, один!

— Про такое токо в песнях поют, вот же ж…

— Ага, уже стихи сочиняю, — донесся голос Одды.

— Ты спас мне жизнь, — тихо сказал Колл, и глаза у него были как плошки, и вся щека в смоле.

Сафрит поднесла к губам Бранда мех с водой:

— Его б корабль раздавил…

— И сам бы разбился, — сказал Ральф. — И плакала б тогда наша помощь Гетланду…

— Нам бы самим тогда помощь понадобилась, эт точно…

Даже глотать получалось с трудом:

— Я… каждый б то ж самое сделал…

— Смотрю на тебя и вспоминаю старого друга, — сказал отец Ярви. — Сильная рука. И большое сердце.

— Один взмах — один удар, — проговорил Ральф, почему-то сдавленным, тихим голосом.

Бранд поглядел на то, чем занимался служитель, и его замутило. Канат стер кожу на руках до крови — алые змеи вокруг белых ветвей обвились, ни дать ни взять.

— Болит?

— Так, щиплет…

— Слыхали?! — проорал Одда. — Щиплет! Слышали? А ну, рифму к щиплет кто мне даст?

— Скоро заболит, — тихо сказал отец Ярви. — И шрамы останутся.

— Память о подвиге, — пробормотал Фрор — он-то был докой в том, что касалось шрамов. — Шрамы героя.

Бранд поморщился: Ярви перевязывал руки, и теперь ссадины и порезы дико болели.

— Какой я герой, — пробормотал он.

Колючка помогла ему сесть.

— Я сразился с веревкой и проиграл.

— Нет.

И отец Ярви сколол края повязки булавкой и положил высохшую руку ему на плечо.

— Ты сражался с кораблем. И выиграл. Положи это под язык.

И он сунул Бранду в рот сухой листик.

— Поможет от боли.

— Развязался. Узел развязался, — сказал Доздувой и заморгал: в руке он все так же сжимал разлохмаченный конец своего каната. — Что за злая удача?