Море, море

– Ах, дьявольщина, я и забыл. Надо было прихватить бутылку.

– Перегрин, – сказал я, – тебе здесь не понравится. Пить нечего, спать негде. Мне очень жаль, что я забыл, какое сегодня число, а впрочем, я тебя, по-моему, вообще не приглашал. Тут совсем близко есть отличная гостиница…

Звонок опять зазвонил. Перегрин открыл дверь, и через его плечо я увидел моего кузена Джеймса.

– Здравствуйте, – сказал Перегрин. – Добро пожаловать в Приют Гостеприимства, владелец – Чарльз Эрроуби, пить нечего, спать не на чем, но…

– Здравствуйте, – сказал Джеймс. – Прости, пожалуйста, Чарльз. В отеле «Ворон» нет ни одного свободного номера, и я подумал…

– Туда-то он, вероятно, и меня хотел сплавить, – сказал Перегрин.

– Пошли в кухню, – сказал Гилберт.

Гилберт шел первым, потом Титус, потом Перри, потом Джеймс. Я немного задержался, потом поднял с лестницы бокал и последовал за ними.

– Я – Перегрин Арбелоу.

– По-моему, я о вас слышал, – сказал Джеймс.

– Очень приятно.

– Это мой кузен генерал Эрроуби, – сказал я.

– Ты не говорил, что он генерал, – сказал Гилберт.

– Я и не знал, что у тебя есть кузен, – сказал Перегрин. – Рад познакомиться, сэр.

Я взял Джеймса за рукав его белоснежного пиджака и потянул обратно в прихожую.

– Послушай, здесь ты не можешь остаться. Я вот что предлагаю…

Тут глаза у Джеймса удивленно расширились, он смотрел мимо меня, и я понял, что на лестнице стоит Хартли.

На ней был мой черный шелковый халат с красными звездочками. Он доставал ей до полу, и в сочетании с поднятым воротником, подпиравшим прическу, это создавало впечатление вечернего платья. Ее глаза, испуганные, огромные, отливали лиловым; и хотя растрепанные седые волосы придавали ей вид помешанной старухи, но сейчас, в это застывшее мгновение, в ней было что-то царственное.

Опомнившись, я кинулся к лестнице. При первом же моем движении Хартли повернулась и пустилась наутек. Мелькнула голая лодыжка, босая пятка. Я нагнал ее на повороте лестницы и доволок до верхней площадки.

Мы чуть не бегом пересекли площадку, и я втолкнул ее в ее комнату. Войдя, она сразу опустилась на матрас, как послушная собака. За все время ее заточения я, кажется, ни разу не видел, чтобы она села на стул.

– Хартли, родная, ты куда это собралась? Искала меня? Или подумала, что пришел Бен? Или решила сбежать?

Она плотнее запахнулась в халат и только помотала головой, не в силах перевести дух. И вдруг посмотрела на меня снизу вверх таким грустным, кротким, милым взглядом, что мне сразу вспомнился мой отец.

– Ох, Хартли, я так люблю тебя! – Я сел на единственный стул и закрыл лицо руками, чтоб не видно было, какая его исказила гримаса. Я чувствовал себя так беспомощно, так уязвимо близко к своему детству. – Хартли, не покидай меня. Я не знаю, что сделаю, если ты уйдешь.

Хартли спросила:

– Этот человек – он кто?

– Какой человек?

– С которым ты был, когда я стояла на лестнице.

– Мой кузен Джеймс.

– А-а, знаю, сын тети Эстеллы.

От этого неожиданного проявления памятливости мне чуть не стало дурно.

Снизу из кухни доносился оживленный гул голосов. Я не сомневался, что Гилберт и Титус, избавленные появлением Хартли от необходимости держать язык за зубами, рассказывают Перегрину и Джеймсу все, что знают, и более того.

Я застонал.

В ту ночь мы спали так: я у себя в спальне, Хартли во внутренней комнате, Гилберт на своем диване, Перегрин на подушках в книжной комнате, Джеймс на двух креслах в красной, а Титус – на лужайке под открытым небом. Ночь была жаркая, но гроза так и не собралась.

Наутро все мои гости пребывали в праздничном настроении. Титус, как всегда, нырял с утеса. Джеймс, обследовав башню и высказав касательно ее ряд исторических соображений, выкупался с башенных ступенек. (Я все еще не прикрепил там веревку, но было время прилива.) Перегрин, полуголый, лежал белой глыбой на солнце и основательно обгорел. Гилберт съездил в деревню и привез целую гору всякой снеди и несколько бутылок виски, которые записал в лавке на мой счет. Потом в деревню съездил Джеймс купить «Таймс» и вернулся с пустыми руками. Все поражались, как я могу жить без последних известий, не знать, «кто умер, кто бастует, кого избили дубинками», как выразился Перри. Он привез с собой транзистор, но я велел ему убрать его подальше. Джеймс предложил всем вместе поехать в отель «Ворон» посмотреть по телевизору крикетный матч, но Гилберт, вторично отряженный в деревню, на этот раз за мазью от солнечных ожогов для Перегрина, сообщил, что местное телевидение не работает из-за перебоев с электричеством. Гилберт и Титус, дабы пополнить свою капеллу, завербовали Перри, который пел грубым, шершавым басом, и отступились от Джеймса, который не мог пропеть ни единой ноты. Я еще с вечера успел предупредить Титуса и Гилберта, чтобы не проболтались Перри о налете Розины. И хорошо, что успел, потому что утром я вообще не был способен мыслить сколько-нибудь разумно. Словно что-то лопнуло у меня в голове, прорвался нарыв в мозгу, если так бывает.