Монструозность Христа

Является ли Реальное неисчислимым избытком, сокрушающей травмой, нарушающей сферу (символической) справедливости как равноценного обмена, соответствующего наказания и т. д.? Урок «Кольхааса» Клейста, скорее, заключается в противоположном: его монструозное «странное упорство» не контрастирует с его репутацией как «образца достойного гражданина» – монструозным его сделало именно то, как он придерживается своего чувства общественного блага и справедливости до конца, вне зависимости от цены. «Обычная» вещь, наделенная «достоинством Вещи», здесь – само требование справедливости, скромное требование соответствующего наказания за страдания лошадей. Идеологический «здравый смысл» предписал бы нам выказать здесь некоторую толику «мудрости»: служит ли идеалу справедливости сожжение половины страны и причинение страдания и смерти тысячам из-за жестокого обращения с двумя лошадьми? Но разве все настолько просто? В книге «Рэгтайм» Э. Л. Доктороу рассказывает ту же самую историю: в Нью-Йорке начале 1920-х годов белый расист и дегенерат испражняется на переднее сидение новенькой машины, принадлежащей гордому, законопослушному чернокожему гражданину из верхушки средних классов. Когда чернокожий гражданин возвращается к машине, он настаивает перед полицейским на надлежащем наказании, но полицейский являет необходимую «мудрость» и советует чернокожему просто вымыть сидение машины и забыть о происшествии. Гордый чернокожий настаивает, и его настойчивость ведет к беспорядкам, разрушениями и смерти. Разве не касается то же самое Розы Паркс, скромной чернокожей женщины которой 1 декабря 1955 года водитель автобуса в Монтгомери, Алабаме, приказал уступить место белому пассажиру? Когда она отказалась, ее арестовали и посадили в тюрьму. Роза Паркс занимает почетное мифическое место «нулевого» борца за равноправие чернокожих (в том смысле, в котором печально известный стюард-гомосексуал из Канады был назван «нулевым пациентом» СПИДа): пустячной причиной, вызывавшей непропорционально широкое движение.

Следовательно, Иглтон, возможно, слишком скоро отмахивается от фигуры Кольхааса как от примера самоубийственного безумия «этики Реального» как настоянии на справедливости, превращающей своего приверженца в его собственную противоположность – в массового убийцу, терроризирующего все население. Чтобы разрушить угнетающий статус-кво, каждое радикальное движение за освобождение нуждается в такой «излишней» начальной точке, в которой огромная несправедливость воплощается в пустячном требовании (отменить налог на соль, освободить журналиста и т. д.) В таких ситуациях находящиеся у власти говорят мудрые слова: «Поговорим разумно: мы признаем, что многие вещи обстоят не так, как следует, но давайте не вовлекаться в игру, которая может принести крах всем нам из-за такого пустячного вопроса…» И именно протестующие настаивают со «странным упорством», придерживаются своих требований, отвергают все призывы к разумному компромиссу. Причина не только в том, что люди примитивны, что каждую всеобщую цель следует сжать до состояния псевдо-конкретного частного требовния, но попросту в том, что само расхождение между истинной Целью и пустячным, воплощающим ее требованием свидетельствует о том, что мы боремся не за истинную Цель, но за саму нашу свободу.

Неудивительно, что Иглтон хвалит аристотелевскую этику умеренности, ненавидящую крайности: разрыв, отделяющий его от радикальных фрейдистских и марксистских традиций, здесь непреодолим. Говоря кратко, для аристотелианцев нормальное предоставляет ключ к патологическому (его пониманию), тогда как для Маркса, а также и для Фрейда, патологическое предоставляет ключ к нормальному: экономические кризисы позволяют нам понять нормальное течение капитализма, психопатологические симптомы позволяют нам понять нормальную работу психики. Mutatis mutandis следует сказать, что чрезвычайные этические ситуации, как те, с которыми столкнулись Авраам и Исаак, Антигона и Эдип в Колоне и т. д., предоставляют ключ к пониманию нашей повседневной этики. Другими словами, слишком просто сводить жест фокусирования на подобных пограничных ситуациях к уделу «французской» академической эксцентричности с ее презрением к обыденному.