Монструозность Христа

Чтобы воодушевить человека к смерти, мыслящий, вмешиваясь [der eingreifend Denkende], просит его отречься от своих благ. Когда человек отдает все, ему остается только жизнь. Отрекись от большего, говорит мыслящий.

Когда мыслящий преодолевает шторм, он преодолевает его потому, что он познал шторм и согласился с ним [einverstanden war]. Так что если вы хотите преодолеть смерть, вы преодолеете ее, когда познаете смерть и согласитесь с ней. Желающий согласиться придерживается бедности. Он не держится вещей! Вещи будут отобраны, и тогда не будет согласия. Он также не держится жизни. Жизнь будет отобрана, и тогда не будет согласия. Он также не держится мыслей, мысли тоже могут быть отобраны, и тогда не будет согласия (602).

Это указание «отрекись от большего» – истинный этический ответ ложному духу жертвоприношения: он ударяет по нарциссистскому удовольствию, доставленному жертвой взгляду. Истинной мишенью Брехта здесь является жалкий жест жертвоприношения, в котором некто устраивает зрелище, позволяющее субъекту приобрести избыток-наслаждения как следствие самого своего отречения. Поистине сложно не достигнуть невозможного jouissance, но отделаться от его, т. е. отречься от него так, чтобы не произвести избыток-наслаждения. Следует пожертвовать самим жертвованием, или, как говорит

Брехт, перед самоотречением следует свести себя до точки «мельчайшей величины» так, чтобы не было ничего, что можно было бы отдать – таким образом, никто не умрет, когда умрешь ты\

УЧЕНЫЙ ХОР:

Кто же тогда умерет, когда умрете вы?

ТРИ ПАВШИХ МЕХАНИКА:

Никто.

УЧЕНЫЙ ХОР

Теперь вы знаете:

Никто

Не умрет, когда вы умрете.

Теперь вы достигли

Своей мельчайшей величины (606).

И опять же, какой вид этики подразумевает подобное принятие «бытия-никем»? Это этика без морали — но не в ницшеанском смысле аморальной этики, велящей нам оставаться верными самим себе, оставаться при нашем избранном пути, ведущем по ту сторону добра и зла. Мораль касается симметрии моего отношения к другим людям; ее базовое правило – «не поступай со мной так, как не хотел бы, чтобы я поступил с тобой», в то время как этика имеет дело с моей последовательностью относительно меня самого, моей верностью моему собственному желанию. Существует, однако, совершенно другой способ различать этику и мораль: согласно противопоставлению Фридриха Шиллера между наивным и сентиментальным. Мораль «сентиментальна», она включает в себя других (только) в том смысле, что, глядя на себя через призму других, я хочу видеть себя добродетельным; этика же, напротив, наивна – я делаю то, что должен сделать, потому что это необходимо сделать, а не благодаря моей добродетели. Эта наивность не исключает рефлексивность, а даже поддерживает ее: холодную, жестокую отдаленность от того, что человек делает. Лучшим литературным выражением подобной этической установки является «Толстая тетрадь» Аготы Кристоф – первая часть ее трилогии «Толстая тетрадь» – «Доказательство» – «Третья ложь». Когда я впервые услышал, как кто-то говорит об Аготе Кристоф, я подумал, что это такое неправильное восточноевропейское произношение имени Агаты Кристи, но я вскоре понял не только, что Агота – не Агата, но и что ужас Аготы куда более жуток, чем ужас Агаты. Хотя мир ее книг – мир «постмодерна» (три книги написании в совершенно различных стилях и часто противоречат друг другу относительно одних и тех же событий, являя разные версии одного и того же травматичного случившегося «нечто»), ее стиль – антипостмодернистский в своей ясной простоте, с предложениями, напоминающими сочинения в начальной школе.