Моногамист

— Тоже мне грязь! Всё, что с тебя требуется — выбрать бабочку. Я бы сама её давно уже сделала и не дожидалась твоего великого позволения, но у меня пунктик — хочу, чтоб выбрал её ты!

И тут я понял: это ответ, её ответ на метку на моей шее с её именем. Она хочет, причём вряд ли сама это до конца осознаёт, чтобы я пометил и её своим выбором тату, пометил как свою женщину…

Без конца повторять ей, что только с ней одной возможны те переживания в постели, какие в ней случаются — бесполезно, она не единственная женщина, с кем я делил радости слияния мужского и женского, её это гложет, и желание быть единственной, на ком я оставлю свою метку, мне вдруг становится понятным…

— Тебе будет больно, — шепчу, нежно целуя её лоб, вдруг успокоившись и осознав, насколько по разному мы можем смотреть на одни и те же вещи и не понимать таких очевидных смыслов.

Татуировка — её необходимость, и не в шрамах дело, которых уже почти и не видно после шлифовки. Она хочет, чтобы я назвал её своей… В ту же секунду вспоминаю о забытом нами обоими венчании, в моей голове моментально зреет план. Но, бабочка, так бабочка, решаю я.

— Хорошо, я сам нарисую тебе бабочку.

Её губы медленно растягиваются в счастливой улыбке:

— Правда? Нарисуешь? Сам? Для меня?

— Конечно, для кого же ещё мне рисовать, если не для моей любимой супруги, — уже немного стебусь над ней и я, но она не замечает моей иронии:

— Я люблю тебя!

И дарит мне невинный поцелуй в губы, невинный, потому что мой оголтелый, изголодавшийся по постельным поцелуям язык никто так и не впустил в её заманчивый ротик, не дал коснуться её языка, вспомнить его сладкий вкус, не дал ласкать его теми ласками, от которых так сильно тащусь я сам….

Ane Brun — Halo

Серое небо, серый бурлящий океан, мощные разливы волн, терзающие терпеливые, привыкшие к суровости берега, истерзанные, разорванные камни, раскиданные по всей линии прибоя. Но ветер сегодня не беспощаден, каким обычно бывает в этом загадочном месте, он несёт умиротворение, успокаивает, настраивает на созидание и глубокие мысли, не отвлекает своей настойчивостью, не пронизывает холодом и не окатывает ледяной моросью, типичной для Вашингтонских дождей.

Мы с Лерой сидим прямо на песке под высокой древней сосной с широченным стволом, и, судя по его кривизне и количеству асимметрично обломанных веток, с мощной волей к жизни, упрямой и непоколебимой стойкостью, неподвластной ни ветру, ни океану, ни времени. Я опускаюсь на песок полностью и смотрю на её тёмные, серо-зелёные ветви, рисующие простые и красивые узоры на фоне серой грусти унылого апрельского неба, раскачиваемые ветром то медленно и нежно, то резко, обрывочно, грубо, словно чьи-то всплески неудержимой страсти случайно вырываются из своей клетки…

«У них роман» — внезапно появляется мысль, — «роман упрямой сосны, стремящейся корнями к земле, и свободного ветра, рождённого беспечным, но страстным, сильным и нежным. Он отыскал её среди миллионов подобных, узнал по искривлённому стволу и поломанным веткам, и, как бы ни звал за собой, она остаётся непоколебимой, приковав к себе его свободу. Но не эти ветки держат его, ведь его не удержать, он здесь по доброй воле, не в клетке, но и не на свободе, и его мягкие ласки, раскатывающиеся волнами по её тёмно зелёным иглам — его желания, желания ветра, ставшего бессмысленным без своей упрямой сосны».

— Расскажи, как это случилось.

— Не думаю, что это та правда, которая тебе нужна.

— Я знаю. Просто хочу, чтобы ты освободил себя. Ты ведь никогда и никому об этом не говорил, ведь так? Даже своему загадочному шринку![16] Он вообще есть у тебя?

— Конечно! — улыбаюсь.

— Рассказывай. Уже пора.

— Там нечего особенно рассказывать.

— Рассказывай всё, что есть, — кладёт свою голову мне на грудь и смотрит на сосновые ветки. — Красиво! Молчишь опять и не признаёшься, любуешься сам…

Мы долго смотрим на мягкие покачивания сосновых ветвей, и нечто внутри меня принимает важное решение: «Пора!»

— Я был совсем мальчишкой. Конечно, целовался и не раз, я ведь в детстве смазливым был, девчонкам это нравилось, но дальше этого…

— Ты и сейчас такой, и девчонкам это всё также нравится!

У меня вырывается смешок, от чего её голова на моей груди немного покачивается:

— Не смейся, рассказывай!

Ane Brun — Big in Japan

Я обнимаю любимую жену обеими руками и затаскиваю на себя так, чтобы её спина оказалась на моём животе — ей нельзя лежать на таком холодном песке, у неё больные почки.