Монады

Дело было нехитрое и просто в исполнении. Под окном своей комнаты, выходившей на другую сторону, относительно кошкинских окон, я на землю накапал, вылил почти целую бутылку, уворованной у той же моей безответной бабушки, валерьянки. Ну, вы знаете результат этой губительной для всего кошачьего народа консистенции. Да вы это знаете по себе. Вы, нынешняя-то молодежь, падкая до всяких трав, пакостных грибов, кругленьких таблеточек, вонючих жидкостей, спрятанных вместе с головой под целлофановым пакетом, игл там разных – вам ли притворяться да лицемерничать. Вы уж понимаете этих бедных кошечек. Понимаете, понимаете. Ах, нет на вас только вот таких увечных мальчиков-деточек. Нет таких. Ну, ничего, ничего, найдутся. Хотя, конечно же, я не изверг, не фашист какой-нибудь. Хотя, конечно, конечно, есть нечто такое. Так ведь поэтому и есть я нынче справедливо и посажен на это позорное место, дабы никому не было впоследствии повторять подобный путь, прикрываясь лицемерными оправданиями сложной судьбы и каких-то там непростимых обид. Нет. Стой и терпи все как есть. И виду не подай. И слез не прояви. Ну, сглотни, если набежали. Можете ли вы такое? Нет, вы не можете такое. А мы могли.

Возвращаемся к кошечкам. Вообще-то я их люблю. Даже страсть как люблю. До сих пор, проходя мимо пушистого, слабого, но и самолюбимого существа, не могу я не обраться к нему с умилительными словами: Киса, бедная! Что неизменно вызывает даже некоторую неадекватную обидчивую реакцию случающихся здесь хозяев: Почему это бедная? Тебе бы такую жизнь! Господи, не понимают! не понимают! Вроде вас непонимающих! Не понимают тотальную глобальную нищету нашу среди бренной блистающей привлекательности этого обманного мира, сверкающего обманной завесой разнообразных привлекательностей, типа всяких там дискотек и рейв-парти. Нет, нет, я, конечно, не против. Все это существует как существует, просто надо точно понимать, представлять себе, в чем ты принимаешь участие и делать выбор сознательно. Вот, например, я выбираю игру в шашки и отлично представляю, что сейчас съем кого-то (какую-то там другую шашечку), даже слово такое страшное употреблю: Съем! Скушаю, блядь, на хуй! Ну, а что ты съешь-то?! – деревяшку какую-то сраную! Не только не наешься, но через минуту и забудешь. Ну, если, конечно, на этом месте огромным количеством миновавших поколений и нынешних существующих на этом месте не надышано некое плотное образование, на котором, при определенной сознательной слепоте, с закрытыми ментальными и духовными глазами, можно достаточно уютно покачиваться на протяжении всего своего короткого пребывания на этой земле. Как вот, например, чемпион какой-нибудь каких-нибудьтам шахмат. Или вот, например, суд этот. А пелену-то сдернут, и что предстанет перед глазами? – пустота! марево покачивающееся, продавливаемое в глубину до бесконечности без всякого видимого изменения – все та же мерцающая пустота. Только осмысленная, сознательная перемена фокусировки зрения, а, вернее, сознания. Как в бинокле чуть-чуть всего повернуть колесико регуляции – и все предстает в прямо-таки обморочной резкой ясности, за мгновение до того бывшей сплошной пеленой, мороком, ужасом или благолепным безволием, неведением, бессмысленным мельтешением и пусканием пузырей. Вот все это о кисе бедной. То есть, она не беднее нас бедных и восклицая: Киса, бедная! – конечно же, себя мы оплакиваем. Просто для спасительного избегания разрушительных прямых указательных жестов, идем мы в обход, как бы боковым Гитлером, где прямому по крупности его агрегатного состояния и откровенности моментально распознаваемых жестов никогда бы не пройти. Да, вот такие кошечки-хуешечки.