Монады

Именно на линии разделения (или же соединения – не берусь судить) двух образов-идеалов – фашистского и советского человека – и на временной границе вообще конца существования больших социальных утопий, мифов и подобных идеалов-образов (кроме, конечно, травестийной зоны поп-культуры) и явился удивительный, на долгие годы завороживший ума и сердца российско-советской общественности, образ Штирлица. Мы не будем говорить о многих рационально труднообъяснимых и даже почти не схватываемых привходящих элементах этого образа, вполне не прочитываемых за пределами ареала чисто российской мечтательности и устремленности к высокому – я имею в виду соединение в этом изящном офицере рефлективности и романтичности Андрея Болконского и ослепительной красоты, так чаемых и вечно отсутствующих в простом быту, чистоты линий и блеска дизайна и моды, обнаруживаемых в России разве что в высшем дворянском обществе да в порожденных им балетных труппах Мариинки и Большого. В принципе, этот как бы берлинский, а в общем-то, петербуржско-великосветский обворожительный балет остроумных и прельстительно-циничных, но обходительных, изящных и сильных людей в прекрасной черной форме, напоминающей сверкающее оперенье Злого гения из «Лебединого озера» (а для самых уж утонченных, просвещенных – помесь врубелевского Демона и Печорина в офицерской форме), прощальной щемящей нотой прозвучал в атмосфере надвигающегося краха всего возвышенного, неземного и устремленного в вечность. Но мы не об этих несомненных и покоряющих достоинствах фильма и самого образа. Мы также не о принципиальном сходстве или же о несомненном различии фашистского и советского идеалов. Не в подтверждении и не в отрицание одного или другого. Мы не встреваем в эти болезненные, все еще актуальные и все еще не разрешенные споры мировой интеллектуальной элиты. Мы просто принимаем за данность, необходимую для развертывания драматургии нашей темы, наличие определенной различимой разницы в пределах несомненного сходства (хотя бы обще – европейско – культурного, или уж и вовсе обще – антропологического контекста), дающее возможность моментального перемещения из одного в другое.

И вот наш замечательный Штирлиц замечательным образом являет одновременно идеального фашистского и идеального советского человека, совершая трансгрессивные переходы из одного в другое с покоряющей и неуследимой легкостью (мы оставляем в стороне дидактический пояснительный текст за кадром, мы исследуем простую драматургию образа). Посему, вполне справедлив и глубоко осмысленнен его ответ в анекдоте:

– Штирлиц, а кто будет оплачивать междугородние переговоры с Москвой?

– Так я же не по личным делам звонил.

Кстати, ответ этот из нашего времени вполне точно, в довершение и окончательное осмысление данного образа, транспонирует все эти идеологические проблемы в а-мифологическое информационно-манипулятивное пространство, столь нам ныне близкое и вполне понятное.

Можно представить себе, какой трагедией стался для него (или, вернее, вечно становится в его незавершающемся фантомном мифологическом времени) вход советских танков в Берлин (конечно, в нашей интерпретации образа), рушащий все это изящное и авантюрно-щекочущее обаяние тонко выстроенной жизни и быта. Но и исчезновение отсчетного фона советской идентификации было бы для него столь же болезненным. То есть он невозможный герой в пределах жестко укрепленных онтологических идентификационных позиций. Он предвестник нового времени – времени мобильности и манипулятивности. Он герой транзитный, и потому некая горечь трагической неувязки витает над ним, придавая, впрочем, ему еще большее обаяние. Он герой страдающий в момент необходимости делать выбор, и даже не потому, что ему трудно сделать выбор между двумя одинаково влекущими образами, но потому что сам жест выбора теряет уже свою силу и онтологическую укрепленность (естественно, мы говорим не о временах противостояния двух великих мифов и утопий, но о временах создания фильма). Интересно для сравнения вспомнить фильм «Подвиг разведчика», временем создания вполне совпавший со временем противостояния мифов, где при сходной драматургии ни у самого мощно-цельного героя, ни у зрителей нисколько, ни в один момент не возникает сомнения в выборе и идентификационной принадлежности. Не возникает даже подозрение в возможности подобного сомнения. Он истинный самозванец, укрепленный в одной точке мощной идеологической идентификации, притворно перемещающий себя в другую и временно помещающий себя там для решения разного рода конкретных прагматических целей. Он сам это всегда отлично осознает и не порождает вокруг себя никакого рода двусмысленностей. Всем ясно и понятно, о какой победе говорит суровый Кадочников, поднимая тост: За нашу победу! В устах Штирлица это уже звучало бы именно двусмысленно. Вернее, двойственно – за нашу общую победу! За мою победу над необходимостью выбора! Э-эээ, брат, чего захотел! – ответили бы ему с обеих сторон, не понимающих суть его профетических проблем и страданий.