Молодые львы

– Капитан, возможно, не понимает здешних настроений, – продолжал албанец. – Настроений, господствующих в Европе. В таких вот лагерях. Какими бы ни были причины, справедливыми или нет, но такие настроения существуют. Это правда жизни. Если вы позволите этому господину провести службу, я не ручаюсь за последствия. Считаю своим долгом предупредить: возможны бунты, кровопролитие. Другие лагерники могут этого не потерпеть…

– Другие лагерники могут этого не потерпеть, – бесстрастно повторил Грин.

– Да, сэр. Я гарантирую, что другие лагерники этого не потерпят.

Майкл взглянул на Ноя. От холодной сдержанности не осталось и следа. Лицо его перекосила гримаса ужаса и отчаяния.

Грин поднялся.

– Я тоже могу кое-что гарантировать, – обратился он к раввину. – Я гарантирую, что через час вы сможете помолиться на площади. Я также гарантирую, что на крыше этого здания будут установлены пулеметы. Я гарантирую, что любой, кто попытается вам помешать, будет расстрелян из этих пулеметов. – Он повернулся к албанцу. – И наконец, я гарантирую, что арестую вас, если вы еще раз посмеете войти в эту комнату. Это все.

Албанец попятился к двери и выскользнул в приемную.

Раввин поклонился.

– Премного вам благодарен, сэр.

Грин протянул руку. Раввин пожал ее, повернулся и вышел вслед за албанцем.

Какое-то время Грин смотрел в окно, потом повернулся к Ною, на лице которого вновь застыла маска сдержанного спокойствия.

– Аккерман, думаю, в ближайшие два часа ты мне не понадобишься. Почему бы тебе и Уйатэкру не погулять за пределами лагеря? Вам это не повредит.

– Благодарю вас, сэр. – Ной вышел из кабинета коменданта.

– Уайтэкр! – Грин вновь смотрел в окно, в голосе его звучала безмерная усталость. – Уайтэкр, приглядывай за ним.

– Слушаюсь, сэр, – сказал Майкл и последовал за Ноем.

Поначалу они шли молча. Солнце уже катилось к горизонту, длинные пурпурные полосы падали на северные холмы. Они прошли мимо крестьянского дома, стоящего чуть в стороне от дороги, не заметив там никакого движения. Чистенький белый домик словно спал в лучах садящегося солнца. Его недавно покрасили, а каменный забор, огораживающий дом, побелили. И теперь в свете заката он отливал в синеву. Высоко в небе, сверкая алюминиевыми крыльями, пронеслась эскадрилья истребителей, возвращающаяся на аэродром.

По одну сторону дороги высился лес. Мощные стволы сосен и вязов чернели на фоне нежной зелени распускающихся листочков. Солнечные лучи искрились среди ветвей, падали на цветы, растущие под деревьями. Лагерь остался позади, в воздухе, за день прогретом солнцем, пахло сосной. Резиновые подошвы солдатских ботинок мягко, не по-военному поскрипывали по узкой полоске асфальта, ограниченной с обеих сторон глубокими кюветами. Так же молча они подошли ко второму крестьянскому дому. Он был заперт на замок, окна были закрыты ставнями, но Майкл почувствовал на себе чей-то взгляд, кто-то наблюдал за ними сквозь щелку. Однако Майкл не испугался. В Германии остались только дети, старухи да покалеченные солдаты. Эти группы населения воинственности не проявляли. Они бесстрастно махали как джипам и танкам американцев, так и грузовикам, увозившим пленных немецких солдат в лагеря.

Три гуся вперевалку пересекли пыльный крестьянский двор. Вот идет рождественский обед, лениво подумал Майкл, фаршированный устрицами, с джемом из логановых ягод[97]. Ему вспомнились дубовая обшивка стен и гобелены с изображением сцен из опер Вагнера в ресторане «У Лухова» на Четырнадцатой улице в Нью-Йорке.

Дом остался позади. Теперь по обеим сторонам дороги тянулся густой лес, высокие деревья стояли на ковре прошлогодней листвы, источая тонкий, чистый весенний аромат.

Ной не произнес ни слова с того самого момента, как покинул кабинет Грина, и Майкл удивился, услышав голос друга, чуть перекрывавший скрип подошв по асфальту.

– Как самочувствие? – спросил Ной.

Майкл на мгновение задумался.

– Убит, – ответил он. – Убит, ранен, пропал без вести.

Они прошли еще двадцать ярдов.

– Это ужасно, не так ли? – сказал Ной.

– Более чем.

– Мы знали, что это ужасно, но такого кошмара не могли себе представить.

– Не могли, – эхом отозвался Майкл.

– Человеческие существа… – Они шагали, прислушиваясь к скрипу своих подошв, по немецкой дороге среди распускающихся деревьев. – Мой дядя, брат моего отца, попал в одно из таких мест. Ты видел печи?

– Да, – кивнул Майкл.

– Я, разумеется, никогда не видел своего дядю. – Рука Ноя вцепилась в ремень карабина. Он напоминал сейчас маленького мальчика, возвращающегося с охоты на кроликов. – Дядя поссорился с моим отцом. Это было в Одессе, в девятьсот пятом году. Мой отец был дураком. Но он знал, что здесь творится, потому что родился в Европе. Я когда-нибудь рассказывал тебе о моем отце?

– Нет.

– Убит, ранен, пропал без вести. – Они уходили все дальше в лес, двигаясь размеренным солдатским шагом. – Помнишь, в лагере ты сказал, что через пять лет после войны мы будем сожалеть о пуле, которая пролетела мимо.

– Да, – подтвердил Майкл. – Помню.

– Ты и сейчас придерживаешься того же мнения?

Майкл замялся.