Молодые львы

Когда день покатился к вечеру, Майкл увидел, что жизнь в лагере начала входить в жесткие рамки, которые, не торопясь, спокойно, где-то даже неуверенно устанавливал Грин. И Майкл преисполнился уважением к этому пропыленному маленькому капитану с его высоким девичьим голосом. Он внезапно понял, что в мире Грина решались все проблемы. А честность, здравый смысл и энергия простых тружеников могли залечить зияющие раны, оставленные рушащимся Рейхом, который создавался на добрую тысячу лет. Вслушиваясь в короткие, четкие приказы, которые Грин отдавал албанцу, сержанту Холигэну, полякам, русским, евреям и немецким коммунистам, Майкл нисколько не сомневался, что Грин не думал о том, будто он делает что-то экстраординарное, что-то такое, чего не смог бы сделать любой выпускник пехотной офицерской школы Форт-Беннинга.

Наблюдая, как работает Грин, спокойно и деловито, словно он находится не в концентрационном лагере, а сидит в канцелярии роты где-нибудь в Джорджии и составляет расписание нарядов, Майкл радовался тому, что его не взяли в офицерскую школу. «Я бы ничего не мог делать, – думал Майкл, – я бы обхватил голову руками и плакал, пока меня не увезли бы отсюда». Грин не плакал. Более того, с течением времени голос его, в котором с самого начала не слышалось особого сострадания, становился все тверже и тверже и приказы звучали уже по-военному резко и бесстрастно.

Майкл пристально наблюдал и за Ноем. Но его лицо было по-прежнему задумчивым и холодно-сдержанным. Ной цеплялся за эту маску, как человек цепляется за дорогую одежду, купленную на последние сбережения, не желая расставаться с ней даже в критической ситуации. И только однажды, когда, выполняя поручение капитана, Майклу и Ною пришлось пройти мимо лежащих рядком на пыльной земле людей, которым уже никто не мог помочь, Ной на мгновение остановился. Сейчас, подумал Майкл, не отрывая глаз от лица Ноя, сейчас он сломается. Ной смотрел на этих напоминающих скелеты, покрытых язвами, полураздетых, умирающих людей, которых уже не радовали ни победа, ни освобождение, и его лицо задрожало, маска начала соскальзывать… Но он взял себя в руки. На мгновение Ной закрыл глаза, вытер рот тыльной стороной ладони и двинулся дальше со словами:

– Пошли. Чего встали?

Когда же они вернулись в кабинет коменданта, туда привели старика. Во всяком случае, выглядел этот человек стариком. Сгорбленный, с худыми до прозрачности руками. Но едва ли кто-нибудь смог бы назвать точный возраст этого человека, потому что все лагерники выглядели глубокими стариками.

– Меня зовут Яков Силверсон, – медленно заговорил он по-английски. – Я раввин. Единственный раввин во всем лагере…

– И что? – Грин не отрывал глаз от листа бумаги, на котором он писал заявку на медикаменты.

– Я не хотел бы отвлекать господина офицера, – продолжал раввин, – но у меня есть к вам одна просьба.

– Какая? – Капитан Грин продолжал писать. Он снял каску и полевую куртку. Ремень с кобурой висел на спинке стула. Грин выглядел как клерк на складе, занятый проверкой накладных.

– Многие тысячи евреев умерли в этом лагере, – говорил раввин медленно, четко произнося слова, – и несколько сотен из тех, что еще здесь… – тонюсенькой ручкой он указал на окно, – умрут сегодня, завтра, послезавтра…

– Я им сочувствую, рабби, – ответил капитан Грин. – Я делаю все, что в моих силах.

– Разумеется. – Раввин торопливо кивнул. – Я это знаю. Но для них уже ничего нельзя сделать. Для их тел. Мы все это понимаем. Тут помощь бессильна. Даже они это понимают. Они на втором плане, а в первую очередь надо помогать тем, у кого остался шанс выжить. Их это не огорчает. Они умирают свободными, и для них это большое счастье. – Майкл понял, что раввин попытался улыбнуться. На его узком лице под огромным, изрезанным морщинами лбом ярким пламенем горели огромные зеленые глаза. – Я прошу разрешения позволить нам всем, живым и тем, кто лежит без надежды на спасение, собраться на площади… – вновь взмах рукой, – помолиться за всех тех, кто закончил здесь свой скорбный путь по этой земле.

Майкл посмотрел на Ноя. Тот с застывшим лицом не отрывал глаз от капитана Грина.

Капитан Грин не взглянул на раввина. Писать он перестал, голова его склонилась еще ниже, словно у предельно уставшего человека, который вот-вот уснет.

– В этом месте евреи никогда не молились, – добавил раввин. – И многие тысячи закончили…

– Позвольте мне, – вмешался албанский дипломат, который многое сделал для претворения в жизнь приказов Грина. Он встал рядом с раввином, наклонился над столом и затараторил, как пулемет. – Я не люблю вмешиваться, капитан. Я очень хорошо понимаю, почему рабби обратился к вам с подобной просьбой. Но сейчас не время для такой службы. Я европеец, я пробыл здесь достаточно долго и, возможно, понимаю то, что непостижимо для капитана. Я не люблю вмешиваться, но считаю, что разрешать евреям молиться на глазах у всех нецелесообразно.

Албанец замолчал, ожидая ответа Грина, но тот не произнес ни слова. Он сидел за столом все в той же позе, чуть кивая, словно пробуждаясь от сна.