Молодые львы

Колклу не показывался, весь день сидел в трюме. Из офицеров роты на палубе оставались только лейтенанты Грин и Соренсон. Хрупким телосложением Грин напоминал девушку, и по ходу учений все потешались над его семенящей походкой и тонким голосом. Но сейчас он находился на палубе среди раненых и здоровых, многие из которых страдали от морской болезни, а остальные пребывали в полной уверенности, что этот день станет для них последним. Грин же лучился хорошим настроением, решал все возникающие проблемы, помогал оказывать первую помощь, перевязывал раненых и не уставал убеждать всех, что баржа не затонет, что команда колдует над мотором и через пятнадцать минут они будут на берегу. Он все так же семенил ножками, и голос его не стал более низким, мужественным, но Ной не сомневался, что без лейтенанта Грина, который до войны торговал тканями в Южной Каролине, к двум часам дня половина роты попрыгала бы за борт.

Никто не мог сказать, что происходит на берегу. Бурнекер даже пошутил по этому поводу. Все утро, когда снаряды вспарывали воду в непосредственной близости от баржи, он хриплым голосом, держа Ноя за руку, повторял: «Следующий будет наш. Следующий будет наш». Но к полудню Бурнекер справился с волнением. Он перестал блевать, съел сухой паек, пожаловавшись, что сыр жестковат, и оптимизма у него заметно прибавилось. А когда Ной, всматриваясь в берег, где падали снаряды, бегали люди и рвались мины, спросил: «Как там дела?» – Бурнекер без запинки ответил: «Не знаю. Почтальон еще не принес мне «Нью-Йорк таймс»». Конечно, шутка была не из лучших, но Ной тем не менее расхохотался, чем доставил Бурнекеру немалое удовольствие. С той поры слова эти в их роте стали крылатыми. И много позже, когда они уже вошли в Германию, если кто-то спрашивал, как там дела, ему отвечали: «Почтальон еще не принес мне “Нью-Йорк таймс”».

Для Ноя часы тянулись, подернутые холодным, серым туманом. Уже потом, когда он пытался вспомнить, что испытывал в то время, когда баржа беспомощно качалась на волнах, палубы заливала соленая вода и кровь, а снаряды время от времени падали то совсем близко, то в отдалении, туман этот скрыл почти все. Ной мог вызвать в памяти лишь несколько ярких моментов: шутку Бурнекера; лейтенанта Грина, наклонившегося над раненым и подставившего каску, чтобы тот не облевал себя; лицо капитана десантной баржи, перегнувшегося через борт, чтобы обследовать повреждение, – красное, злое, растерянное, как у бейсболиста, понапрасну оштрафованного близоруким судьей; лицо Донелли после того, как ему перевязали голову, – обычно грубое и жестокое, в беспамятстве оно вдруг стало спокойным и умиротворенным, как у монахини в фильме… Помимо этого, Ной помнил, как по десять раз в час проверял, не намокли ли динамитные шашки, снова и снова ощупывал винтовку, чтобы убедиться, что она поставлена на предохранитель, но пару минут спустя забывал об этом и снова проверял…

Страх накатывал волнами, и в эти периоды Ной практически не контролировал свое тело, сидел, вцепившись в поручни, крепко сжав губы, без единой мысли в голове. Иногда его сознание просто отключалось, он ничего не чувствовал, будто не имел никакого отношения к происходящему вокруг, будто ни в коем случае не мог угодить в такой переплет, а раз не мог угодить, то с ним ничего и не должно случиться, то есть бояться нечего. Однажды он достал бумажник и долго смотрел на фотографию улыбающейся Хоуп с пухлым младенцем на руках. У младенца был широко раскрыт рот, он зевал.

А вот когда страх отступал, мозг Ноя жил своей жизнью, словно текущие события ему изрядно наскучили и он решил предаться воспоминаниям, как школьник за партой у окна в жаркий июньский день, поглядывающий на яркое солнце, вслушивающийся в сонный стрекот насекомых… Речь капитана Колклу в районе сосредоточения десантных войск неподалеку от Саутгемптона неделю назад… (Неужели это было лишь неделю тому назад? В благоухающем майском лесу их три раза в день кормили до отвала, в палатке отдыха их ждала бочка пива, цветущие ветви деревьев ложились на танки и стволы орудий, и дважды в день показывали кинофильмы, в которых утонченная, изысканно одетая Грир Гарсон в роли мадам Кюри открывала радий или Бетти Грэбл своими обнаженными ножками сводила солдат с ума… Изображения мелькали на экране, колыхавшемся при каждом порыве ветра… Неужели это было лишь неделю назад?)