Молодые люди

Она тотчас вышла к нему с удивленной улыбкой. Была она в кофточке с длинными, стянутыми у самых кистей рукавами. Такое жаркое лето, а она рядится с неизменной строгостью, на ней всегда тугой поясок, обязательная завязка бантиком у ворота. «Почему она никогда не носит сарафанов, как все ее подруги?» — подумал Толя и сам себе объяснил это хрупкостью сложения. Слишком худенькие у нее руки и плечи слабенькие, с резко выступающими ключицами. «Должно быть, стесняется», — с братским участием, с жалостью и нежностью к ней решил он.

Вероника шепнула, что девочки уже улеглись, а она еще наводит порядок в своих тетрадях.

— А что тебе, Толя?

— Нет, ничего… — тоже на шепот перешел он. — Просто не спится… Хожу вот… Может, вместе походим немного?

Она на минуту скрылась в палатку, повозилась там, — наверное, пряча свои тетради, — потом погасила свет и вернулась к Толе.

Они отправились вместе хорошо изученными тропками в глубь леса, густо испятнанного бликами на стволах, в хвойных, остро сверкающих ветвях, в зарослях папоротника, на гладко срезанных пнях.

Сквозь распростертые ветви елей и сосен колдовской свет однажды пал и на ее лицо, показавшееся очень бледным, до прозрачности. Подняв голову, она улыбнулась, но то была особенная, ей вовсе несвойственная улыбка, ни тени обычной легкой насмешливости, но настороженная и кроткая выжидательность.

Болтая о разных разностях, дошли до озера в дальнем краю леса, посидели на крутом его берегу с косо растущими ивами, клонящимися косматой листвой над водным зеркалом. Потом медленно возвращались, — очень медленно, как будто старались как можно больше продлить негаданную ночную прогулку.

На ходу, склонившись, она подняла с земли прутик, внимательно рассматривала, ощупывала его, потом спросила:

— Почему все-таки тебе не спится?

Он ничего не ответил.

— Ты мне однажды сказал: «Кого очень любил, того люто возненавидел». Помнишь?

— Да.

— Это про Галю?

Не сразу, не тотчас он ответил:

— Да.

На пути им подвернулся большой пень недавно спиленной сосны. Толя усадил Веронику и торопливо пристроился рядом.

— Слушай, — заговорил он с неожиданной горячностью, ухватив ее за руку, — ты ведь умница… Слушай! Я сегодня все время думал о тебе, весь вечер… Ну, скажи — что нам делать с такими, как Русый брат и Колька?

Как и все в лагере, она уже знала про смерть инженера Харламова и про все сопутствовавшие этой смерти подробности.

Она молчала, только усмехнулась печально.

— Дикость… Подумать только: в двух шагах по коридору умирает отец! А они в это время… А мы-то с тобой!.. Мы так удачно, казалось, провели собрание… Мне думалось, что после твоей речи, например… Так здорово ты отхлестала всю эту бражку!..

— Подумаешь! — прервала она. — «Отхлестала»… — Она коротко рассмеялась. — Наивный ты, Толя, человечек. Простый! — рассмеялась она. — Знаешь, есть такое старинное народное выражение — простый! Все равно что дурачок, юродивый… Ну, неужели ты всерьез рассчитывал, что стоит только хорошо поговорить на собрании и от очень серьезной общественной беды, от злого явления в человеческой жизни звания не останется?

Оба прислушались к шорохам ночной жизни вокруг, вглядываясь в окатываемую серебристыми волнами хвою.

Вероника нащупала под собой на земле сосновую шишку с чешуйчатой, слегка оттопыренной поверхностью и стала туфелькой катать ее в раздумье.

— Нет, — решила она, когда это занятие достаточно ей надоело и шишка ударом носка была отброшена далеко в кусты, — нет, собрание все-таки прошло у нас не зря: по крайней мере, поставлен правильный диагноз. А для начала и это очень важно…

Часть вторая

1. Пять человек в одной комнате

Три месяца миновало с тех пор, как Алеша Громов поселился в далеком краю.

Поезд молодежи, — такой шумный и праздничный, — в красных полотнищах с белилами громких приветствий и торжественных лозунгов, со свисающими над всеми окнами вагонов гирляндами ромашек и васильков, связок сосновой хвои и белой цветущей акации, — как давно это было!

Сразу за стенами новенького крошечного вокзала в степи новоселы были встречены ревом взыгравшей меди. Легкие, бойкие корнет-а-пистоны, жаркими кренделями свернувшиеся валторны, громадные, подобные удавам, геликоны большого оркестра горячо сверкали под солнцем. Ликующая музыка сменилась гулкими голосами ораторов на трибуне, — и долго качались перед микрофоном, то приникая к нему вплотную, то отваливаясь назад, пылающие от загара и избытка чувств лица неведомых новых друзей.