Молодые люди

— Скажешь тоже! Музыка!.. Когда у меня, может быть, отец умирает!

— Ну, уж и умирает. Обойдется. В натуре! Я сколько про такие болезни слышал, отлеживаются люди.

Касса на станции была закрыта, до ближайшего поезда оставалось еще порядочно времени. Приятели разгуливали в ожидании по высокой, дощатой площадке перрона.

— Поскорее бы каникулы! К чертям собачьим все учебники, конспекты, практические занятия!.. Устал, — пожаловался Коля.

— А ты куда нацелился нынче? — спросил Русый. — Опять на Рижское поедешь или на Черное?

— «Нацелился»!.. Какой ты чудак, ей-богу. Тут сам не знаешь, на каком свете находишься: стипендии — крест, у папаши — спазмы. Такое мне может быть море! — невольно снова обратился Коля к печальным размышлениям.

Но Русый слишком привык почтительно завидовать семье ученого инженера, преклоняться перед несравненным уровнем жизни своего счастливого товарища, обладателя и магнитофона, и обширной коллекции джазовых пластинок, и самого лучшего радиоприемника.

— Да ну! Еще ты тоже будешь Лазаря петь! — решительно отказывался он поверить в беду.

В последнюю минуту, когда немногочисленные пассажиры устремились с площадки к распахнувшемуся окошечку кассы, Русый вдруг заволновался, попросил:

— Бери два билета, на денек и я смотаюсь… Ни черта!.. Как-нибудь тут обойдется… Слышишь?

Издалека уже доносился трубный звук надвигающейся электрички…

Дома Колю встретила мать. Припав к его плечу, она затряслась в беззвучных рыданиях. Несколько минут спустя, войдя в отцовскую спальню, Коля увидел больного в постели таким же, как в день отъезда на практику, ни хуже, ни лучше, — вытянувшееся, желтое, с резко обострившимся носом лицо, раскрытый рот, тяжкое, короткое дыхание.

— Коля? — безучастно произнес больной, сохраняя на лице настороженное выражение, как будто он напряженно вслушивался в биение угасающей жизни в собственном теле. — Ты?.. Почему?..

Сын бегло переглянулся с матерью, ответил:

— Приехал помыться… ну, и еще кое-какие мелкие дела… Как ты себя чувствуешь, папа?

— Ни о чем не спрашивай, — вмешалась Варвара Алексеевна. — Отцу нельзя говорить, это очень утомляет его.

Но отец уже ответил:

— Хорошо. — И тут же поправился: — Лучше.

Только эти два слова произнес он — и еще больше обессилел, веки его тяжело сомкнулись.

Мать и сын опустились в кресла перед постелью, обмениваясь только взглядами.

Легкое одеяло покоилось так недвижно и плоско на постели, точно под ним уже ничего живого не оставалось.

Потом Коля поднялся с кресла и бесшумно на цыпочках вышел из спальни. У себя в комнате он долго сидел у раскрытого окошка. Что ж теперь будет? Злые мысли одолевали его. Слишком рано отец бросает их на произвол судьбы — в 48 лет! Да, у других это возраст наибольшего расцвета сил, а тут… Пока отец был здоров, мать всегда заботилась о нем, безотказно покровительствовала всем его прихотям, даже дорогостоящим, и неизменно защищала его, когда на отца находил припадок педагогического благоразумия и расчетливой осторожности. А с тех пор, как началась эта болезнь… Что же будет, если отец не поправится?..

Спасаясь от этих мыслей, Коля включил магнитофон. Одна пьеса сменяла другую в перематывающейся без остановок ленте, звуки множились, складывались, окутывая сознание все более плотной завесой. Ритмам блюзов и фоксов подчинились сначала руки, обнимающие колено, пальцы принялись легонько отщелкивать синкопические переходы. Потом вступили в дело носки одной и другой ноги, ритмически вздрагивая и пристукивая. А там вскоре губы сложились дудочкой и отозвались тишайшим свистом. Сидя, Коля покачивался, пристукивал, пощелкивал, присвистывал, поводил плечами. Теперь звуки густой стеной отгородили его от мира, от всяких мыслей — никаких больше мыслей! — и тогда не стало доступа в сердце и чувствам — ни горю, ни состраданию, ни страху.

Робкий стук в дверь, — Настенька передала просьбу матери — чтоб тише! Коля машинально притронулся к ручке регулятора. Покой и бездумье были сразу нарушены. Настенькино посольство прервало одно лишь подсвистывание (диски крутились по-прежнему), — но уже образовалась щель в защитном звуковом барьере, и в щель эту тотчас проникла все та же мысль: как легко, как беззаботно и весело складывалась жизнь прежде, а теперь…

Но Коле Харламову и теперь хотелось прежнего, хотелось во что бы то ни стало.

Русый скоро придет, обещал принести коньячку, вдвоем можно будет немножко «покушать», с музыкой на малую силу (не поддаваться же полностью маминым капризам!), — так хочется забыться хоть чуть, не думать об отце с его болезнями, об университете и с ним связанных неприятностях, унижениях и разочарованиях.

Вскоре мать пришла к сыну с упреком — неужели нет у него совести?

— А что такое? Что еще случилось на свете? — крайне удивился он.

— Закрой музыку, — приказала мать.

— Почему? Сказано — тише, я сделал.

— Коля… Не мучь отца.

— Оставь, мама… Я за закрытой дверью… И регулятор только чуть-чуть… Даже смешно!

— Как ты вообще можешь: музыка, когда в доме такое!