Молодость с нами

— Вот уронил в темноте… Как же быть-то?

2

Бывает, что и среди пасмурной приморской зимы выдастся яркий солнечный день.

После длинной недели вьюг и снегопадов воскресенье началось солнцем. Солнце разогнало вьюжную

хмарь, над городом всплыли клубы медленных дымов, на подоконниках таяло, и к вечеру над окнами повисли

длинные тонкие сосульки.

Оля смотрела на них, и ей хотелось напомнить Косте о том времени, когда они вдвоем, тайно от

родителей, с веселым хрустом грызли такие же отличные ледяшки и никогда не выдавали друг друга, если кто-

нибудь после этого заболевал ангиной. Но Костя сидел возле дяди, маминого брата, полковника Бородина,

который работает в разведке, и, конечно же — можешь ему говорить, можешь не говорить, — он все равно

ничего не услышит, потому что, встречаясь с дядей Васей, слушает только его, дядю Васю. Это под влиянием

рассказов дяди Васи Костя не пошел после окончания десятилетки ни в какой институт, а поступил в

пограничное училище, стал лейтенантом и несколько месяцев назад уехал на границу. Даже в таком горе, от

которого у Кости второй день подергивается щека, он все равно не позабыл своего дядю Васю. В глазах слезы,

но смотрят глаза все на него, на дядю Васю.

Народу за столом было много. Как ни скрывались Колосовы от тех, кто хотел выразить им свое

сочувствие, в воскресенье уже никуда скрыться было невозможно. С утра приходили и уходили подруги и

товарищи Оли. К вечеру вот пошли друзья и сослуживицы папы и мамы. Перед всеми на столе стыл в чашках

чай, налитый Олей, которая, выполнив свои хозяйские обязанности, ушла от стола к морозному окну. Места для

нее за столом не хватило, все стулья были заняты. Кроме маминого. Мамин пустовал по общему безмолвному

уговору.

— Не могу примириться, не могу, не могу! — подняв лицо кверху, с болью в голосе сказала Серафима

Антоновна Шувалова.

Оле очень нравилась Серафима Антоновна и очень не нравился ее муж Борис Владимирович Уральский.

Все время, пока сидели за столом, он крутил ложкой в вазочке с вареньем и одну за другой курил длинные

щегольские папиросы. Он молчал, в разговор не ввязывался, только кивал головой, как бы подтверждая слова

Серафимы Антоновны.

Чему бы тут нравиться или не нравиться?

И все же он Оле не нравился. Ей все в нем не нравилось. Уж очень вежлив, уж очень любезен. Говорили,

что это профессиональная привычка: фотокорреспондент областной газеты! А фотокорреспондент должен быть

вежливым и любезным, он должен производить на людей самое приятное впечатление, иначе люди на его

снимках будут получаться мрачные и хмурые. Еще говорили о Борисе Владимировиче, что он красавец и что за

эту красоту Серафима Антоновна его и полюбила. Оля могла только пожимать плечами от удивления: тоже —

красота! Таких красавцев, сделанных из воска, выставляют в витринах парикмахерских. Правда, более молодых,

чем Борис Владимирович, и у которых все зубы свои собственные, а не вставные. Оле никогда бы не могли

понравиться этакие голубенькие, как незабудки, глаза, этакие шелковистенькие и, наверно завитые щипцами,

пышные волосы. Все это ненастоящее, выдуманное, притворное. Оле казалось, что Борис Владимирович всегда

и во всем притворяется, что за внешней, профессиональной вежливостью и любезностью он прячет совсем

другое, что доброта его показная, а дома он кричит на бедную Серафиму Антоновну и топает ногами.

Оле было жалко Серафиму Антоновну. В свои сорок семь или сорок восемь лет статная Серафима

Антоновна выглядела удивительно молодо. Видимо, она очень следила за собой, ухаживала за кожей лица,

подкрашивала в белый, льняной цвет длинные волосы; была она вся аккуратная, собранная. Как только такая

женщина могла возле себя терпеть противного Уральского?

— Ну, а кто же может примириться? — ответил Серафиме Антоновне полковник Бородин.

— Ученые примирились! — горячо воскликнул Костя. — Это позор! Нельзя, чтобы люди умирали в

сорок лет.

— Костя! Костя! — сказал тихо Павел Петрович, подняв тяжелый взгляд на сына.

— Да, позор! — продолжал Костя. — Это что же? Через девятнадцать лет я должен умереть? А я еще и не

жил!

— Кровоизлияние в мозг… Это далеко не с каждым случается, — сказал директор института, в котором

работала мама. — И далеко не каждому угрожает.

— Тяжелое время… Враг в нескольких десятках километров. Бомбежки. Голод. Нервы… — заговорил

Павел Петрович. — Я настаивал: уезжай из города, эвакуируйся. Нет, не поехала, отказалась… Вот

последствия!

— Павел, ты не прав, — сказал Бородин и отхлебнул холодного чая. — Если так, значит у всех, которые

тут провели годы войны, можно считать, жизнь не долга? Нет, Павел. Сами вы неправильно вели себя с Леной.

Вы только работали, работали и работали. Вы ничего вокруг себя не замечали — ни природы, ни литературы,

ни искусства, которые созданы для человека. На один месяц в году съездить на курорт, и вот вам все заботы о

здоровье человека!