Молодость с нами

Папа скажет — и все кончено. Смотрит Оля на Володю и не может глаз отвести от его подбородка, как

будто Володя только и состоит что из этого подбородка с предательской ложбинкой. Смотрит на Анатолия, и

тоже хоть плачь — нет Анатолия, есть звукоуловительная установка.

Папа почему-то даже мысли не выносил о том, что она, Оля, когда-нибудь может выйти замуж. “Это же

ужасно! — говорил он маме с негодованием. — Будет штопать носки какому-то прыщеватому юнцу, гладить его

засаленные штаны, варить ему вонючие рыбные селянки. Будет исполнять его дурацкие капризы. По какому

праву? Почему? Почему она должна уйти из дому бог весть куда и всю жизнь слоняться следом за своим,

извините, повелителем и кумиром?” — “Ну, а мы-то с тобой, Павлик? — отвечала с улыбкой мама. — Ты забыл

уже, как было у нас, когда я штопала твои…” — “Мы! — возмущенно перебивал папа. — Нашла что с чем

сравнивать! Мы! Мы — совсем другое дело. У нас все было по-другому”.

Лет восемь или десять назад Олю почему-то остро волновали папины и мамины отношения. Когда

никого не было дома, она забиралась сюда, в отцовский кабинет, и отмыкала ключом вон ту левую тумбочку

письменного стола, где, перевязанные шпагатом, хранились толстые пачки писем: от мамы к папе и от папы к

маме. Среди писем попадались и фотографические снимки. С тех давних пор Оля не заглядывала в левую

тумбочку папиного стола. “У нас все было по-другому”, — прозвучал в ее ушах голос отца, вновь напоминая о

существовании этих писем и фотографических снимков. Выключив верхний свет, Оля села в кресло, зажгла

лампу под зеленым абажуром, вытащила из стола первую затянутую шпагатом пачку — и тотчас на старый

почтовый конверт из Олиных глаз с отчетливым стуком упали две слезины: адрес на конверте был надписан

маминой милой рукой, родным маминым почерком, крупным и понятным, которым всегда писались все

деловые записки Оле: “Суп и второе завернуты в твое одеяльце. Кушай. Вымой потом посуду”, или: “Приду

сегодня поздно, похозяйствуй, пожалуйста, за меня. Не оставь без обеда нашего папу”.

Телефон продолжал звонить, снежные комья летели в окно, перед дверью на лестничной площадке

стучали каблуками о кафельный пол, часы в углу кабинета отбивали время через каждые тридцать минут. Но

Оля уже ничего не слышала. Старые письма и старые фотографии страница за страницей раскрывали перед

Олей книгу жизни ее родителей.

Вот папино письмо военного времени. Папа пишет из Кенигсберга. Он пишет, что город еще в огне, что

еще идут бои в центральных кварталах, но его дивизион уже вышел из боя, стоит на берегу какого-то озера,

солдаты сбросили гимнастерки и студеной водой ранней весны смывают с себя пороховую копоть. Пусть мама

извинит за грязную бумагу — это дым кенигсбергских пожарищ.

Письмо было бодрое, веселое. Оно заканчивалось словами папы о том, что теперь-то уж скоро войне

конец, теперь-то он скоро вернется — “и тогда жизнь у нас пойдет! Всем на зависть”. Оля хорошо помнила, как

она и мама прыгали, прочитав это письмо, как вместе сочиняли ответ папе. Вот он, этот ответ, тоже здесь, в

пачке. Сначала мама подробно сообщает о своих биологических делах, о том, как подвигается ее работа. А

потом идет всякая фантастика: описание предполагаемой встречи после войны.

Получилось совсем иначе. Не было никакого белого коня и никакого оркестра, не было ни цветов, ни

чепчиков, которые женщины должны были бросать в воздух при подходе папиного поезда к перрону. Мама

стояла в очереди за сахаром в коммерческом магазине, а папа — с чемоданом, с мешком за плечами — зашел в

магазин, чтобы позвонить по телефону-автомату на мамину службу, потому что он уже побывал возле дверей

квартиры, но никто ему их не отворил. Мама услышала за своим плечом голос: “Гражданка Колосова!” —

обернулась и — такая материалистка, последовательница академика Павлова, непримиримый борец против

субъективизма в ее науке — упала в обморок.

Оля вытащила из середины пачки следующее письмо. Точнее, это было не письмо, а памятка. Папа

оставил ее маме, уходя на фронт. Он приказывал немедленно эвакуироваться в далекие тыловые области и

увезти Олю. Известно, что мама не выполнила папин приказ. Она не уехала с институтом в Сибирь, она пошла

врачом в госпиталь, и ее, Олю, никуда от себя не отпустила.

В памятке было много всяких пунктов. Одни мама выполняла, о чем каждый раз считала нужным

сообщить папе, а другие вот не выполняла, как папа ни сердился в письмах.

Дальше пошли письма или забытые Олей, или не понятые ею в детские годы, или совсем ей не

известные. По этим письмам было видно, что папа и мама часто расставались. Папа первым ехал в какой-нибудь

город, там устраивался, потом к нему с маленькой Олей и еще меньшим Костей приезжала мама. Они побывали

в Магнитогорске, в Харькове, в Челябинске, в Кузнецке. Они что-то строили, с кем-то ссорились, против кого-то

боролись. Потом большей частью стал ездить один папа, потому что мама поступила учиться в медицинский