Молодость с нами

ли, тяжелая болезнь…

Макаров смутился, покраснел и умолк. Ему показалось, что он допустил неслыханную оплошность,

напомнив другу о болезнях и смертях. Он уже два дня назад вместе с Алевтиной Иосифовной порывался

приехать к Колосовым, уже набирал было номер телефона, но так и не приехал и не позвонил. Теперь он

решился и зашел, чтобы просто пожать руку Павлу, да и уйти. Так думалось. А получилось куда хуже.

Неуклюже получилось.

Павел Петрович сделал вид, будто никакой оговорки и не было.

— Трудно тебе придется, Федя, — сказал он.

— Вот и я говорю: страшновато… Сразу так… — Макаров потер локоть левой руки. Он был ранен в этот

локоть, и когда нервничал, у него всегда тут сильно зудило. — Третью ночь не сплю, кручусь с боку на бок.

Худо-то работать не хочется, хочется — хорошо. А заводские масштабы по сравнению с тем, что предстоит…

Разве сравнишь? Ты знаешь, какие в нашем районе учреждения, какие заводы, институты! Всех направлений и

профилей! Вникни в специфику каждого из них. Какая нужна голова! Какие знания! А много ли их у меня,

знаний-то, Павлуша? Как мы учились, наше поколение? Правда, уже не в бряцании боев, но и не так, как нынче

учатся. Плоховато в общем-то учились, всякими бригадными методами. Один за всех отвечает, а мы сидим, как

говорится, разиня рот.

— Что-то ты, Федя, преувеличиваешь, — сказал Павел Петрович. — Мне, например, кажется, что

учились мы хорошо. Хорошее было время.

Они заговорили о прошлом, о молодости, вспоминали друзей, то и дело восклицая: “А ты помнишь?..”,

“А ты не забыл?..”

Оля слушала, забравшись с ногами в кресло возле” книжного шкафа, и вновь перед нею вставали дела

поколения, к которому принадлежала ее мама.

Костя при появлении Макарова перешел с дивана в кресло за письменным столом и давно спал, положив

голову на руки. Он видел белый сверкающий под солнцем снег и на нем тревожную нить незнакомых следов.

Чей-то голос говорил над ним: “Рот-то не разевай. И зимой всякое бывает. Ты это помнишь?”

3

— Папа, за тобой приехали, — сказала Оля, взглянув в темное окно. Она накрывала на стол, и руки ее

были заняты тарелками.

Павел Петрович тоже посмотрел на улицу, туда, вниз, где под не погашенным с ночи фонарем стоял

маленький помятый “москвич”.

С новой силой ощутил Павел Петрович постигшее его горе. В эти несколько траурных дней все

разговоры, слова, мысли, действия вращались только возле нее, возле нее, возле Елены, и от этого казалось, что

она еще не совсем ушла, что она все еще где-то в доме, в его воздухе, в его тепле. Приезжали и заходили то

директор, то главный инженер, то начальники цехов, то мастера и бригадиры, — Елена была здесь, потому что

они приезжали и заходили ради нее, она жила в каждом их вопросе, в каждом их жесте и взгляде, — нет, она не

умирала…

И вот этот заводский автомобильчик под окном… Еще более одиноко, еще тоскливей, безысходней стало

в сердце Павла Петровича. Он понял, что стоит ему выйти из дому, поехать на завод — и позади него беззвучно

рухнет большой теплый мир, так старательно поддерживаемый всеми в осиротевшем доме, мир неушедшей

Елены. Стоит уйти из дому — уйдет из него и это родное тепло, весь этот дорогой мир. Вернешься вечером —

будет уже все не так, не так навеки.

Маленький заводский автомобильчик стоял там, под фонарем, на грани двух миров: прекрасного

прошлого и сумрачного, зябкого будущего.

— Ольга, — сказал Павел Петрович просительно, — оставь свои тарелки. Поедешь со мной, там

позавтракаешь.

Павел Петрович не сумел бы с какой-либо ясностью ответить на вопрос, зачем он зовет с собой Олю.

Может быть, ему думалось, что если Оля будет при нем, все время рядом с ним, то и тот большой, светлый мир

ее матери сохранится дольше.

Оля не стала задавать вопросов, выключила электрический кофейник, написала записку Косте, который

еще спал, погасила свет в комнатах, оделась и ждала в передней, пока оденется Павел Петрович. Она поправила

ему шарф, застегнула верхнюю пуговицу пальто, точь-в-точь как это делала мама, и они вышли к машине.

Павел Петрович поздоровался с шофером за руку, не сказав ни слова, и сел возле него; Оля устроилась на

заднем сиденье. Ей там было холодно, она ежилась. Все молчали. Оля, если наклониться сильно влево, видела в

шоферском зеркальце лицо Павла Петровича с закрытыми глазами, а если вернуться на место — морщинистое

лицо шофера Ивана Николаевича. По временам Иван Николаевич шевелил губами, у него при этом подымалась

левая бровь, — он что-то беззвучно говорил, тоже, наверно, слова утешения, а может быть, ругал злодейку-

судьбу или медицину.

Машина катилась в рассветной мгле по каким-то странным и незнакомым улицам. Надо было проехать по

проспекту Ленина через мост, к вокзалу, свернуть на улицу Куйбышева и дальше почти прямой путь до завода

отца. Так нет же, едут закоулками, мимо длинных темных заборов, трамвайных парков, через речки по дощатым