Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба советской молодежи)

— Ишь, ты, какой гордый, что твой Троцкий! — вспыхнул Сенька. — Как дельфина-то, небось, жрал, а как сгрохать что, так и морду воротишь… Раз компания — так уж нечего рассусоливать. Добро бы еще не умел…

— Спойте, Шлема, — попросил я, с интересом вглядываясь в его характерное еврейское лицо с тонкими чертами, красиво очерченными бледными губами и чахоточными пятнами на щеках… — Я очень люблю еврейские песенки. А вы сами откуда?

Щлема исподлобья взглянул на меня.

— Я? С Голты.

— Ага — это который в «Первомайск» переименован? Я бывал там…

Лицо Шлемы мгновенно прояснилось…

— Бывали? Правда? А давно?

— Да в 1922 году.

— А-а-а-а, — разочаровано протянул Шлема. — Давно… Тогда еще люди жили. А теперь там — уй, не дай Бог, что делается…

— А ты-то почему уехал?

Тонкие губы Шлемы болезненно искривились:

— Почему?… И отец умер, и мать умерла, и сестра умерла. Я и ушел…

— Да будя там слезы точить, — вмешался Каракуль. — Чего ушел? Ясно чего — не сдыхать же с голодухи… Им ведь, жидюкам, может, хуже нашего пришлось! Мужик — он на земле хоть что найдет, корешок какой выкопает, а им совсем каюк. Ну, да ладно! Таких историй не переслушаешь… Вали, Шлемка, своего Шнеерзона. Нечего там! А мы, ребята, покеда для него оркестр сварганим.

И улыбающиеся беспризорники начали подмывающе веселый мотив «Свадьбы Шнеерзона».

— Ну, ну, Шлемка… Гоп, ца, ца, ца… Гоп, ца, ца, ца…

На бледном лице Шлемы промелькнул отсвет борьбы с самим собой, но потом губы его скривились в невеселой усмешке. Он покорно встал и, балансируя в такт «оркестру», плавным речитативом начал чудесную песенку об еврейской свадьбе.

«…Большущий шум ув доме Шнеерзона,
„Ес титсах хойшех“ — прямо дым идет.
Он женит сына, Соломона,
Который служит ув Губтрамот».[19]

Еще несколько строф и Шлемка улыбается уже весело и задорно, его глаза начинают подмигивать, и тело все живей движется в такт песенке.

Ax, эта веселая Одесса, создавшая изумительные шедевры бодрых, смешливых песенок. «Одесса-мама» — разгульная, неунывающая, искрящаяся жизнерадостностью. Кто из одесситов не любит глубоко своей Одессы и кто не стыдится внешне этой любви?

— Скажите, вы с Одессы?

Оскорбленный ответ:

— Сами вы сволочь!

Еврейская свадьба в голодной Одессе. Шлемка ее своим акцентом подчеркивает каждый штрих описания. Вот непревзойденный блик: «музыкальное оформление» свадьбы:

«А на столе стоят три граммофоны…
Один „Дубинушку“ сибе поеть,
Другой увертюрит из „Миньоны“,
А третий „Яблочку“ ореть…»

Дружный хохот сопровождает каждый стих. И оркестр с особенным жаром подхватывает залихватский мотив.

Беспризорники на случайной работе по переноске ящиков.

Я вглядываюсь в покрытое красными пятнами лице Шлемы, еврейского мальчика, вместе с тысячами других валяющегося под заборами и трубами. Сколько евреев — и седых «буржуев», и подростков — пришлось встречать мне за решетками двух десятков пройденных мной тюрем, в твердынях Соловецкого монастыря, за проволокой лагерей, в глуши сибирской ссылки, в «труд-коммунах» ГПУ, этапах — словом, на дне советской жизни.

Тяжело досталось похмелье революции еврейской массе. Может быть, даже тяжелей, чем другим.

— Вот это, да! — восторженно заорал Каракуль после конца песенки. — Вот это, удружил! Ну, Шлемка, за мной пол-литра! Молодец ты, обрезанная твоя душа! Ей Богу, молодец! Ну, а теперь давай, ребята, напоследок нашу, беспризорную, жалостную. Ну-ка-сь! Хором, как следовает, как взрослые. Разом! Ну…

И сиплые надорванные голоса, потерявшие свою звучность в метелях севера, под морозами уличных закоулков, в пыли вагонов, в угле кочегарок, затянули любимую песню беспризорника:

«Во саду на рябине
Песни пел соловей…
А я мальчик на чужбине
Позабыт от людей»…

Сиротливой жалобой прозвучали первые слова этой песни, словно души этих маленьких человечков, брошенных в тину и грязь жизни, протянули к нам, взрослым, свою боль и свой упрек… Словно весь смех и недавнее веселье были только наигранным способом скрыть свою боль. А вот, теперь эта боль прорвалась…

«Позабыт, позаброшен
С молодых, юных лет…
Я родился сиротою,
Счастья, доли мне нет»…

Сколько искреннего чувства в этих срывающихся голосках! Сколько наболевшей жалобы в звуках этой простой протяжной мелодии. Сколько жуткого смысла в этих нехитрых словах!..

И на фони нестройного, словно рыдающего и захлебывающегося, хора тонкие голоса Маньки и Сеньки выписывают горькие слова:

«Как умру, похоронят
И зароют меня,
И никто не расскажет,
Где могилка моя…»

А сверху сияет солнце, рокочет море, мягко целует всех ласковый ветерок. Сколько радости в мире!..