Молитва нейрохирурга

— Хорошо, доктор, — беззаботно отозвалась она. Мыслями она уже была на новой операции, и мое известие затерялось среди других ее забот.

Но я знал, насколько все серьезно. Закрывшись в кабинете, я сидел и думал над убийственными фактами.

Моя операция нанесла вред второму подряд больному! С технической точки зрения она прошла успешно — и тем не менее вред был, и немалый. Половина лица разбита параличом! А я опять продолжил операцию, несмотря на сомнения.

Я склонил голову на руки и лег на стол. Два раза за неделю! Это было слишком! Я снова терзался и бичевал себя. Неужели я опять причиню больному вред?

То, как врач заботится о больных и их семье после неудачного исхода операции, говорит о нем больше, чем все таблички с его дипломами, развешанные на стенах.

Через два дня Лиза легла на операцию. Ей удалили опухоль, и черепные хирурги были очень довольны: долгая и сложная операция прошла совершенно бескровно. Частично нервы восстановились: теперь Лиза могла закрыть глаза. Правда, улыбка ее навсегда изменилась.

— Я там ваш клей видел, — сказал мне потом доктор Сэмюэлс. — В сосудах возле нерва.

— Мой, да? — устало спросил я.

— Ваш, — ответил он. — Прекрасная работа. Если бы там все кровило, я бы тот нерв вообще не заметил. Срезал бы под корень, и все.

Вот так и работает наша команда: вместе и в радости, и в горе.

Неудачные исходы — часть нашей профессии. Я не всегда ставлю верный диагноз. Не всегда идеально оперирую. Я человек, и я ошибаюсь. И все же больно, когда среди твоих ошибок — та, кому ты превратил половину лица в гипсовую маску, а через две палаты от нее — тот, кого ты заклеймил. Я предпочел бы видеть свои успехи, а не неудачи. Впрочем, я в этом не одинок. Иные врачи даже запрещают больным, которым нанесли травму, появляться на пороге их кабинета. Я уверен в одном: то, как врач заботится о больных и их семье после неудачного исхода операции, говорит о нем больше, чем все таблички с его дипломами, развешанные на стенах.

И тем не менее… две травмы на неделе. Я явно что-то делал не так.

* * *

Прошло несколько недель. Мне предстояла очередная операция. Нира, восемь лет. Левая рука и предплечье слегка опухли: там таилась артериовенозная мальформация. Симптомы проявлялись слабо, но меня тревожило, что все могло стать хуже. Такие мальформации — моя специальность. Иногда они поражают самые необычные места: ноги, колени, язык; сейчас вот — руку. Это случается нечасто, оперировать в таких случаях очень трудно, и мне помогал доктор Фитцджеральд, специалист в патологии периферических сосудов. Прекрасный врач, он ассистировал мне уже не раз, и я научился доверять его умению и оценке.

Я начал операцию очень осторожно — намного более осторожно, чем прежде. Я уже давно не был так осторожен. Я почти не доверял собственному мнению, — а это в моем положении очень и очень опасно. А перед операцией я вместе с ассистентами и персоналом — в присутствии доктора Фитцджеральда — вознес молитву Богу.

— Господи, прошу, дай мне ясные мысли и умение верно судить, — попросил я.

Они требовались мне как воздух.

Операция началась. Я провел катетер в нужное положение и готовился заклеить сосуды — и тем самым блокировать часть мальформации.

— Мы на месте. Что скажете, доктор? — спросил я.

Он стоял позади и смотрел на большой видеомонитор, куда мы вывели изображение руки Ниры — во всей ее анатомической красе.

— Все нормально, — одобрил он. — Клейте.

Я отошел к столу — смешивать клей — и у меня возникло стойкое чувство, что продолжать операцию нельзя. Я замер.

Время, мне нужно время!

И вновь эта борьба с самим собой. Я что, уже себе не доверяю? Опять игры разума? Или напротив — внутренний голос? Может, Бог откликнулся и дал мне ясность мыслей? Я вернулся к операционному столу и снова взглянул на ангиограмму.

— Знаете, доктор, давайте не будем спешить, — сказал я. — Надо кое о чем подумать.

Прекратить операцию и не лечить больного — одно из худших решений, какие только может принять хирург.

Он посмотрел на меня как-то странно. В глазах техников я тоже видел недоумение. В операционной возникла уже знакомая тяжесть, незримая, но очень реальная. У нас ребенок под наркозом! Чего волынку тянуть? Меня учили принимать быстрые решения — вот и пора показать, чему я научился!

Но меня все равно что-то тревожило. И на этот раз я решил, что не стану давить сомнения. Я посмотрел на снимки. Ничего особенного. Катетер стоял правильно. Что меня так беспокоит? Состав смеси? Скорость потока крови? Область, куда рискует попасть клей? Я не мог сказать точно, но знал одно: дальше я не пойду.

— Не могу, — наконец сказал я. — Прекращаем.

Доктор Фитцджеральд уставился на меня так, словно у меня во лбу вырос рог. Техники застыли, не веря, что я серьезно. Прекратить операцию и не лечить больного — одно из худших решений, какие только может принять хирург. Я не стал вынимать катетер — на случай, если снова передумаю, — но снял перчатки и направился в просмотровую. Доктор Фитцджеральд молча следовал за мной.