Моя жизнь. Том II

Больше всего я был озабочен приисканием тенора для заглавной партии. Я не мог остановиться ни на ком другом, как на Нимане из Ганновера, которого расхваливали со всех сторон. Даже французы, как Фуше де Карей и Перрен, слышавшие его в моих операх, подтверждали его выдающиеся способности. Директору такое приобретение казалось, во всяком случае, чрезвычайно желательным, и Ниман был приглашен явиться в Париж для заключения ангажемента. Кроме того, Руайе желал, чтобы я высказался за приглашение некоей г-жи Тедеско[449], которая славилась как tragédienne[450] и благодаря своей красоте могла оказаться чрезвычайно полезной для оперного репертуара. Он уверял, что она лучше всех подойдет для роли Венеры. Не зная этой госпожи, я согласился на его предложение, как и на приглашение некоей г-жи Закс[451], еще неиспорченной молодой певицы с прекрасным голосом, а также итальянского баритона [Фернандо] Морелли [Morelli], звучный голос которого в противоположность болезненным голосам других певцов французской оперы очень понравился мне на одном из представлений. Таким образом были сделаны все необходимые шаги, сделаны, как мне казалось, наилучшим образом, но без внутренней веры в успех дела.

371

За всеми этими хлопотами сорок седьмой год моего рождения прошел в чрезвычайно мрачном настроении. Несколько рассеяло его яркое сияние Юпитера, показавшееся мне светлым предзнаменованием. Наступившее прекрасное время года, всегда столь неблагоприятное в Париже для всякого рода деловых отношений, увеличивало трудность моего положения: по-прежнему я не имел никаких видов на возможность найти средства для ведения моего дома, которое требовало больших расходов. Среди прочих тревог и неприятностей, озабоченный придумыванием какого-либо выхода из создавшегося положения, я вступил в соглашение с музыкальным торговцем Флаксландом относительно продажи авторских прав на оперы «Летучий Голландец», «Тангейзер» и «Лоэнгрин», которые ему предоставлялось использовать с возможной широтой. В заключенном между нами контракте было сказано, что издатель обязуется уплатить мне сейчас же по 1000 франков за каждую из трех опер, дальнейшие же платежи должны производиться за их постановки на одном из парижских театров таким образом: 1000 франков уплачивается после первых десяти представлений и столько же после следующих – до двадцатого. Я сейчас же известил об этом договоре старого друга Пузинелли, в свое время ссудившего меня необходимыми для издания моих опер средствами. Теперь я просил у него разрешения не посылать ему первых зачетных денег, которые я получу от Флаксланда, тем более что, не имея никаких средств, я должен позаботиться о возможной доходности этих опер, проданных наследникам Мезера, в Париже. Пузинелли предоставил мне полную свободу действий. Но тем отвратительнее повел себя дрезденский издатель: он стал жаловаться на ущерб, наносимый его праву собственности, и причинил этим столько беспокойств Флаксланду, что последний в свою очередь счел себя вправе заявить мне свои претензии.

Не успев еще ничем облегчить своего положения, я чуть было не попал в новые передряги, как вдруг ко мне явился граф Пауль Гацфельд и попросил меня посетить только что приехавшую в Париж госпожу Калержи, которая хотела бы сделать мне некоторые сообщения. С 1853 года, со времени совместного с Листом пребывания в Париже, я видел эту даму в первый раз. Она встретила меня уверением, что очень сожалеет о своем отсутствии в прошлую зиму во время моих концертов, тем более что это лишило ее возможности прийти мне на помощь в затруднительных для меня обстоятельствах. Она узнала, что я понес значительные потери, которые ей определили цифрой в 10 000 франков. Теперь она просит меня принять от нее эту сумму в возмещение убытков. Если раньше я считал возможным опровергать перед графом Гацфельдом мои потери, не желая иметь ничего общего с тем отвратительным сбором, ради которого решено было обратиться к прусскому посольству, то теперь я не видел ни малейшего основания притворяться перед великодушной женщиной. Мне казалось, что осуществляется нечто такое, чего я всегда считал себя вправе ожидать, и я испытывал потребность отблагодарить редкую женщину, сделать для нее что-нибудь. Все тревоги, которыми сопровождались наши дальнейшие отношения, проистекали из невозможности осуществить это единственное желание, чему препятствовали ее своеобразный характер и непостоянный образ жизни.