Моя жизнь. Том II

Необычайное впечатление, какое моя музыка произвела на отдельных лиц, действовало на мое настроение сильнее, чем досада, вызванная внешней неудачей концертного предприятия. Несомненно, я стал центром исключительного внимания, и этим я непосредственно был обязан как упомянутому впечатлению, так и – в более отдаленной степени – отзывам прессы. Тот факт, что я не послал приглашения ни в одну из газет, был оценен как изумительная смелость с моей стороны. Поведение рецензентов оправдало мои ожидания. Я только жалел о том, что такие люди, как Франк-Мари[407], корреспондент La Patrie [«Родины»], который в конце первого концерта в сильнейшем волнении обратился ко мне с выражениями благодарности, сочли себя вынужденными беспрекословно подчиниться чувству товарищества и отрицать собственное благосклонное отношение ко мне.

Но поистине досадным образом обратила на себя всеобщее внимание статья Берлиоза в Journal des Débats[408]. В ней настроение его, сдержанное вначале, прикрытое замысловатыми, вычурными фразами, под конец прорвалось в форме явно коварных инсинуаций. Я решил не оставить без отклика дурного по отношению ко мне образа действий старого друга и ответил письмом, которое я дал перевести на хороший французский язык и не без затруднений поместил в Journal des Débats[409]. Письмо это чрезвычайно расположило в мою пользу тех, на кого мой концерт оказал значительное воздействие. Ко мне явился некий Перрен[410], бывший директор Опера-Комик, в настоящее время состоятельный эстет и живописец, впоследствии директор Парижской оперы. Он слышал «Лоэнгрина» и «Тангейзера» в Германии и излил свое восхищение в таких выражениях, которые заставили меня предположить, что, если ему представится для этого удобный случай, он сочтет для себя честью пропагандировать эти произведения во Франции. Таким же образом, путем немецких постановок, ознакомился с моими операми и граф Фуше де Карей[411], завязавший со мной отменно хорошие, длительные отношения. Он заслужил известность публикацией различных работ по немецкой философии, главным образом изданием Лейбница. Для меня не могло не представить известного интереса общение с достойной уважения, совершенно незнакомой стороной французского интеллекта в лице этого человека.

Обойду молчанием несколько поверхностных знакомств, которые я приобрел в то время. Среди них особенно выделялся один русский, граф Толстой[412]. Но не могу не упомянуть о прекрасном впечатлении, какое произвел на меня романист Шанфлери[413] своей увлекательно-доброжелательной брошюрой, предметом которой были я и мои концерты.

В ее беглых афоризмах сказывалось сильное чувство, вызванное моей музыкой и даже моей личностью, подобного которому, за исключением восторженных статей Листа о «Лоэнгрине» и «Тангейзере», мне никогда не приходилось встречать. Чувство это было выражено в ярких и возвышенных словах. При последовавшем затем личном знакомстве с Шанфлери я увидел пред собой очень простого, «уютного» человека, какие теперь встречаются редко. Он принадлежал к вымирающим типам французского населения.

364

Еще значительнее было сближение со мной поэта Бодлера[414]. Началось оно с письма, которое он мне написал[415]. Бодлер выразил свои впечатления от моей музыки: он считал себя прежде человеком, обладавшим чувством красок, но отнюдь не чувством звуков. Высказанные им по этому поводу мысли, с сознательной смелостью вращавшиеся в области самой оригинальной фантастики, сразу показали мне человека необыкновенного духовного облика. Он с удивительной мощью разбирался в своих ощущениях и делал из них самые крайние выводы. К подписи своей он не прибавил адреса, чтобы, как он объяснил, не дать мне повода подумать о каких-нибудь домогательствах с его стороны. Само собой разумеется, я разыскал и посетил его и включил в круг тех знакомых, которых я с этих пор стал приглашать к себе раз в неделю, по вечерам. Для таких приемов я назначил среду.