Моя жизнь. Том II

При выборе помещения я руководствовался особыми соображениями: никто не должен был мешать моей работе. Сейчас же я написал в Цюрих, чтобы мне прислали моего «Эрара» и мою постель, так как, проведя одну ночь в местных условиях, я успел познакомиться с тем, что такое венецианский холод. Вскоре стала раздражать меня стена моего большого зала, выкрашенная в серый цвет: она очень мало подходила к плафону, расписанному al fresco[349], как мне казалось, в хорошем вкусе. Я велел оклеить эту большую комнату обыкновенными гладкими темно-красными обоями. Это сопряжено было с некоторым для меня неудобством. Но когда все осталось позади и я с балкона целыми часами все с большим и большим восхищением смотрел вниз, на великолепный канал, я сказал себе, что здесь хочу завершить «Тристана»[350].

Я распорядился сделать еще одно изменение: я заказал темно-красные портьеры из дешевого ситца, чтобы задрапировать обыкновенные двери, которыми хозяин-венгр заменил в этом полуразрушенном дворце другие, старые – драгоценные, вероятно похищенные. Впрочем, хозяин позаботился о меблировке комнат, обставив их в несколько театральном вкусе. Нашлись позолоченные стулья, хотя и обтянутые простым плюшем. Но прекраснее всего оказалась резная позолоченная настольная подставка, выполненная из тонкой еловой древесины. Оставалось приобрести приличный красный ковер. Наконец прибыл мой «Эрар». Он был поставлен посредине большого зала, и отныне в прекрасной Венеции стали раздаваться звуки моей музыки[351].

Вскоре у меня началась уже знакомая с Генуи дизентерия, на несколько недель сделавшая меня неспособным к умственной работе. Я научился ценить по достоинству несравненную красоту Венеции и надеялся в наслаждении ею почерпнуть новые силы для возобновляющейся художественно-артистической деятельности. Во время одной из моих первых прогулок по Riva[352] со мной заговорили два иностранца, представившихся мне графом Эдмундом Зичи[353] и князем Долгоруковым[354]. Оба неделю тому назад покинули Вену, где присутствовали на первых представлениях «Лоэнгрина». Относительно последнего они сообщили мне самые отрадные известия, и по их энтузиазму я мог судить о силе произведенного на них впечатления. Граф Зичи покинул вскоре Венецию, Долгоруков намеревался провести в ней всю зиму. Хотя я и старался избегать знакомств, но этот пятидесятилетний русский князь сумел расположить меня в свою пользу. У него было серьезное, очень выразительное лицо, между прочим, он гордился своим древним кавказским родом. В беседах он обнаруживал превосходное и разностороннее образование, тонкое знание света и, главное, понимание музыки, в которой он был хорошо, хотя и избирательно ориентирован. Его любовь к музыке походила на тщательно взлелеянную страсть. Я сейчас же заявил ему, что по милости плохого состояния моего здоровья я должен отказываться от всякого общества и нуждаюсь в полном покое. Так как мест для прогулок в Венеции очень мало, то мне было трудно совершенно избежать встреч с этим пришедшимся мне по душе иностранцем. Мы стали регулярно встречаться в гостинице «Сан-Марко» [Albergo S. Marco] [355], где я ежедневно обедал с Риттером. Князь жил в этом отеле, и я не мог запретить ему обедать там же. За все время моего пребывания в Венеции мы оставались с ним в дружеских отношениях, встречаясь почти ежедневно.

338