Моя жизнь

Первый директор П. Е. Орловский, который принимал его на работу («как же мы с вами будем работать, если семнадцать лет мы везде писали, что вы самый что ни на есть враг народа и вредитель?»), говорил: «Какой же я директор, я недостаточно образованный человек. Просто некого было больше ставить на это место». Он не разъяснил почему. Он был хоть самокритичен и не зловреден. Второй директор П. С. Ромашкин – дикий, пьяница, хам. Он, например, когда вызывал к себе сотрудника, не просил его сесть, и какой-нибудь профессор должен был стоять перед ним. Леня всегда расстраивался, видя результат его деятельности. Институт все ниже опускался в общественном мнении как научное учреждение. И Леня, как кустарь-одиночка, решил сразиться с этим диктатором. Не помню, как это началось, помню только, как кончилось. Было общее партийное собрание, на котором присутствовал секретарь райкома. Директор сидит в президиуме. Леня выступает и говорит, что этот человек недостоин руководить таким институтом, потому что он мелкий. Не помню уж, какие обвинения он там выдвинул, а потом предложил снять его с должности директора. Поставили вопрос на голосование. 14 человек из 250 проголосовало за снятие. Кто осмелится на глазах директора поднять руку против него? Тем более что раз он в президиуме, значит, его дела совсем не плохи. В коридорах потом говорили, оправдывая свою трусость, что надо было просидеть семнадцать лет, чтобы ничего не бояться. Директора сняли. Для поднятия престижа назначили энергичного доктора наук В. М. Чхиквадзе. Сделали его членом-корреспондентом АН. Ему дали лишние штаты сотрудников. Стало легче печататься. Лене говорили: «Раздул кадило». Стало выходить много книг и статей. Чхиквадзе умел ладить с сотрудниками и по горизонтали, и по вертикали. Институт раздувался и поднимался в глазах начальства. Леня к Чхиквадзе обращался главным образом по делу о книге Пашуканиса. По своим делам очень мало, но когда приходил, тот всегда обещал ему свою помощь. Когда Леня приходил к нему на прием, он сам выходил в приемную и уводил его вне очереди к себе (все-таки одного директора снял). Управлял он так. Звонил по телефону, говорил о всяких операх, о погоде, о здоровье, а потом: «Ну, вашего такого-то мы провели, защитился, пришлось, конечно, помочь. У меня небольшая просьба: придет одна девушка, вы знаете, она жена (сестра, племянница) такого-то. Так вы обратите на нее ваше особое внимание». Это была система. В журнале, кажется, «Молодая гвардия» появилась повесть о директоре, фамилия которого кончалась на «дзе», который управлял институтом именно так. В институте все потешались. Чхиквадзе сделал вид, что не читал ее. При Чхиквадзе Леня был независим от своего непосредственного начальства (Александрова, потом Иванова), потому что мог обращаться непосредственно к Чхиквадзе и тот с ним разговаривал как со «старой гвардией». Однако когда у него начались неприятности и Леня попался ему на глаза, он сказал: «Мне нужна докторская единица, переходите на должность консультанта, материальные потери я вам возмещу из других фондов». Для Лени это было потрясением, так как работу он выполнял больше, чем четыре человека в секторе (так все говорили). Но, как всегда, он себя защитить не смог (не стал!). От всяких подачек «из других фондов» отказался и стал работать еще больше, чтобы кому-то доказать, что он не пенсионер. Чхиквадзе сняли за какие-то махинации с дачами: в Крыму его большая дача сдавалась, а под Москвой он купил еще дачу, а хозяйке разрешил доживать в домике. Потом ее выгнал, она написала в ЦК. Началось разбирательство. Тут всплыли бесконечные «крыши в соавторстве», за которые авторские гонорары получал он, и всякие другие махинации. Он решил, что на него донес Леня, в отместку. Потом понял, что это не так, и пытался загладить, звонил по телефону за какими-то советами. Он остался в институте и до сих пор заведует сектором (номенклатура не тонет).