Моя жизнь

В конце ноября я сдал свое первое эссе руководителю нашей группы доктору Збигневу Пелчински, польскому эмигранту. В нем говорилось о роли террора в советском тоталитарном обществе («стерильный скальпель, вонзающийся в общество и удаляющий опухоли инакомыслия и независимости»), посетил первую консультацию и принял участие в первом семинаре. В оставшееся время я путешествовал: дважды побывал в доме Шекспира в Стратфорд-он-Эйвоне и посмотрел его пьесы; дважды съездил в Лондон, чтобы навестить Дру Бачман и Эллен Макпик, бывших соседок Энн Маркузен по Джорджтауну, которые там жили и работали; один раз побывал в Бирмингеме, где довольно плохо сыграл в баскетбол, а в пятую годовщину смерти Кеннеди — еще и в Дерби, где выступил перед учениками средней школы и ответил на их вопросы об Америке.

В начале декабря я решил без предупреждения приехать на мамину свадьбу, поскольку у меня появились дурные предчувствия относительно ее и моего собственного будущего. Большинство подруг матери были категорически против того, чтобы она выходила замуж за Джеффа Дуайра, — во-первых, потому что он сидел в тюрьме, а во-вторых, потому что они ему не доверяли. Ситуацию усугубляло и то, что Джефф не смог оформить развод с женой, с которой давно расстался.

Мое собственное будущее стало еще более неопределенным, когда мой друг Фрэнк Аллер, стипендиат Родса, учившийся в Куинз-Колледже, отделяемом от Юнива только Хай-стрит, получил повестку из призывной комиссии своего родного города Спокана, штат Вашингтон. Он сообщил мне, что собирается поехать домой с намерением предупредить родителей и свою девушку о своем решении отказаться от военной службы и остаться в Англии на неопределенное время, чтобы избежать тюремного заключения. Фрэнк изучал Китай, хорошо знал Вьетнам и считал нашу политику одновременно ошибочной и аморальной. Он, кроме того, был порядочным юношей из среднего класса, любящим свою страну. Фрэнк очень страдал, оказавшись перед этим непростым выбором. Мы вместе со Строубом Тэлботтом, жившим на той же улице, в Модлин-Колледже, старались утешить и поддержать его. Фрэнк, будучи добрым по натуре и зная, что мы, как и он, были против войны, пытался, в свою очередь, утешить нас. Особенно настойчиво он убеждал меня. По его мнению, у меня, в отличие от него, были способности и желание, необходимые для того, чтобы сделать политическую карьеру, поэтому мне не следовало уклоняться от призыва, ставя тем самым крест на своем будущем. Его великодушие лишь усиливало во мне чувство вины, что показывают пронизанные болью записи на страницах моего дневника. Фрэнк делал меня слабее, чего я никак не мог себе позволить.

Девятнадцатого декабря мой самолет, несмотря на жуткий снегопад, приземлился в Миннеаполисе, где я должен был вновь встретиться с Энн Маркузен. Она приехала домой из Мичиганского университета, где готовилась получить степень доктора философии, и пребывала в состоянии не меньшей неопределенности относительно своего и нашего будущего, чем я сам. Я любил ее, но в тот период своей жизни был слишком неуверен в завтрашнем дне, чтобы связывать себя какими-либо обязательствами.

Домой я улетел 23 декабря. Сюрприз удался: мама плакала не переставая. Они с Джеффом и Роджером радовались предстоящей свадьбе и были счастливы настолько, что даже не обратили внимания на перемену в моей внешности — длинные волосы. Рождество было веселым, несмотря на отчаянные усилия двух маминых подруг, убеждавших меня отговорить ее от брака с Джеффом. Я отнес четыре желтые розы на могилу папы и помолился о том, чтобы его родственники поддержали маму и Роджера в их стремлении устроить свою жизнь. Мне нравился Джефф Дуайр. Он был неглуп, трудолюбив, хорошо относился к Роджеру и, без сомнения, любил мою мать. Я поддерживал их желание пожениться, полагая, что «даже если все скептически настроенные доброжелатели и злобные недоброжелатели правы насчет Джеффа и мамы, их союз вряд ли окажется более неудачным, чем все предыдущие союзы каждого из них».