Моя жизнь

В доме были симпатичная гостиная и столовая, располагавшаяся сразу налево от главного входа. За столовой находилась большая рабочая комната, которая соединялась с обеденной зоной и кухней, а дальше, сразу за гаражом, имелось помещение для стирки белья. За рабочей комнатой проходила просторная веранда, которую мы впоследствии застеклили и поставили туда бильярдный стол. Две спальни были расположены справа от холла; налево от него находилась большая ванная, а позади нее — спальня с отдельной ванной комнатой с душем. Мама выделила мне большую спальню с душем, скорее всего потому, что ей хотелось иметь в своем распоряжении просторную ванную комнату с зеркалом, где было удобнее заниматься макияжем. Себе она выбрала вторую по величине спальню в задней части дома, а Роджер получил маленькую.

Хотя я любил наш дом на Парк-авеню и двор, за которым старательно ухаживал, моих соседей, друзей и знакомые места, мне было радостно сознавать, что я живу в нормальном доме, где мама и Роджер могли чувствовать себя в безопасности. К тому времени, хотя я ничего еще не знал о детской психологии, меня начало беспокоить то, что папины пьянство и буйное поведение могут навредить психике Роджера даже больше, чем моей собственной, потому что брат жил с ним всю жизнь и потому что Роджер Клинтон — его родной отец. Сознание того, что моим отцом был кто-то другой, кто-то, кого я считал сильным, достойным и надежным человеком, давало мне эмоциональную защиту и позволяло относиться к происходящему с некоторой отстраненностью и даже сочувствием. Я никогда не переставал любить Роджера Клинтона, всегда надеялся, что он изменится, и всегда получал удовольствие от общения с ним, когда он бывал трезв и занят делом. И уже тогда я боялся, что Роджер-младший возненавидит своего отца. Что он и сделал, заплатив за это страшную цену.

Рассказывая об этих давних событиях, я понимаю, как легко попасть в ловушку, о которой говорил шекспировский Марк Антоний в своей хвалебной речи о Юлии Цезаре: «Ведь зло переживает людей, добро же погребают с ними». Как и большинство алкоголиков и наркоманов, которых я знал, Роджер Клинтон был в основе своей хорошим человеком. Он любил нас с мамой и маленького Роджера; помогал маме видеться со мной, когда она заканчивала обучение в Новом Орлеане; проявлял щедрость по отношению к семье и друзьям; был умным и забавным. Но в нем скопилась та горючая смесь страхов, опасений и психологической уязвимости, которая разрушает жизнь огромного числа алкоголиков и наркоманов. И, насколько я знаю, он никогда не обращался за помощью к тем, кто умел ее оказывать.

Жизнь с алкоголиком — вещь неоднозначная: не все и не всегда в ней бывает плохо. Порой проходили недели, а иногда даже целые месяцы семейного существования, наполненные тихими радостями обычной жизни. Слава Богу, я не забыл такие времена, а если и забуду, мне напомнят о них несколько сохранившихся у меня открыток и писем, которые я получил от папы или сам послал ему.

Забываются и плохие времена. Недавно, перечитывая свои показания по делу о мамином разводе, я обнаружил, что рассказывал о случае, произошедшем за три года до этого, когда я через ее адвоката вызвал полицию, чтобы папу увезли после очередной вспышки буйства. Я также заявил, что в последний раз, когда не дал ему ударить маму, он угрожал избить меня. Конечно, это звучало смешно, потому что к тому времени я уже перерос папу и был сильнее его трезвого и тем более пьяного. Я забыл оба этих случая, возможно из-за отрицания причастности — защитной реакции, которая, по мнению специалистов, характерна для родственников алкоголиков, продолжающих жить вместе с ними. Так или иначе, в течение сорока лет эти конкретные случаи оставались прочно забытыми.

Мама подала на развод 14 апреля 1962 года, через пять дней после того как мы уехали. В Арканзасе можно развестись быстро, а у нее, разумеется, было для этого достаточно оснований. Но этим дело не закончилось. Папа отчаянно пытался вернуть ее и нас. Он совершенно потерял голову, сильно похудел, часами сидел в автомобиле возле нашего дома и даже пару раз спал на бетонном полу передней веранды. Однажды папа попросил, чтобы я прокатился с ним. Мы подъехали с тыльной стороны к нашему старому дому на Серкл-драйв. Он остановил машину в самом начале нашей задней подъездной аллеи. Вид у него был ужасный: лицо покрывала трех-четырехдневная щетина, хотя я не думаю, что он все это время пил. Папа сказал мне, что не может жить без нас и ему больше не для чего жить. Он плакал, умолял меня поговорить с матерью и попросить ее снова принять его. Сказал, что исправится, больше никогда не ударит ее и не повысит на нее голос. Папа и в самом деле был убежден, что так и будет, но я ему не верил. Он так и не понял и не признал причину своих проблем, так и не осознал, что бессилен перед спиртным и сам бросить пить уже не сможет.