Моя жизнь

Вскоре после того как я, окончив юридический факультет, вернулся домой, у меня появилась возможность отплатить Мардж добром за все то хорошее, что она сделала для нас с мамой. Когда ее уволили из нашего местного центра охраны психического здоровья, Мардж решила оспорить это решение и попросила, чтобы я представлял ее на слушании в суде. Даже элементарный опрос, проведенный мною, неопытным адвокатом, позволил установить, что в основе ее увольнения лежал всего лишь личный конфликт с начальством. Я вдребезги разбил доводы противоположной стороны и испытал настоящий восторг от нашей победы. Мардж заслуживала того, чтобы ее восстановили на работе.

До того как я вовлек маму в политику, большинство ее друзей — врачи, медсестры, больничный персонал — были ее коллегами по работе. Друзей у нее было множество. Казалось, не существовало таких людей, которых бы она не знала; мама делала все возможное, чтобы максимально успокоить своих пациентов перед операцией, и искренне наслаждалась обществом своих коллег. Конечно, ее любили далеко не все. Она могла быть резкой с теми, кто, по ее мнению, пытался помыкать ею или, пользуясь преимуществом своего положения, обращался с другими несправедливо. В отличие от меня, она с удовольствием доводила некоторых людей до белого каления. У меня враги появлялись сами собой, просто потому, что я это я, а после того как я пошел в политику, — из-за занимаемой мною позиции и перемен, которых пытался добиться. Когда маме кто-нибудь по-настоящему не нравился, она делала все, чтобы взбесить таких людей. Впоследствии из-за этой черты характера у нее были неприятности на работе, когда она несколько лет боролась за то, чтобы не работать под началом некоего врача-анестезиолога, и кое-какие проблемы, возникшие во время проведения пары операций с ее участием. Но большинство людей любили ее, потому что она любила их, обращалась с ними уважительно и отличалась большим жизнелюбием.

Не знаю, как ей удавалось сохранять энергию и силу духа, успевая и работать, и развлекаться, всегда быть рядом, когда я и мой брат Роджер нуждались в ее помощи, никогда не пропускать наши школьные мероприятия, находить время для наших друзей, а в случае неприятностей не подавать виду, что ей тяжело.

Я любил бывать у нее в больнице, встречаться с медсестрами и врачами и наблюдать за тем, как они ухаживают за пациентами. Однажды, будучи учеником младшей средней школы, я даже присутствовал на настоящей операции, но в памяти сохранилось только то, что хирурги много работали со скальпелем и было много крови, однако мне не стало плохо. Меня очень заинтересовала работа хирургов, и я думал о том, что и сам мог бы когда-нибудь стать врачом.

Мама относилась к пациентам с большим вниманием независимо от того, могли они заплатить за лечение или нет. В те времена, когда еще не существовало программ «Медикэр» и «Медикэйд»[5], многие были не в состоянии оплатить медицинские услуги. Я помню, как однажды к нам пришел один бедный, но гордый человек, который хотел рассчитаться за свое лечение. Он был сборщиком фруктов и в качестве платы привез маме шесть бушелей свежих персиков. Мы потом долго их ели, добавляя в кукурузные хлопья, пироги и домашнее мороженое. Я еще тогда подумал о том, как было бы хорошо, если бы побольше ее пациентов испытывали недостаток наличности!

Думаю, работа, друзья и посещение скачек приносили маме огромное облегчение, помогая ей переносить тяготы брака. Наверняка в ее жизни было много моментов, когда сердце у нее исходило слезами, когда она, может быть, даже испытывала физическую боль, но большинство людей понятия об этом не имели. Пример, который она мне этим подала, сослужил мне хорошую службу, когда я стал президентом. Мама почти никогда не обсуждала со мной свои неприятности. Думаю, она полагала, что я знаю обо всем, о чем мне нужно знать, достаточно сообразителен, чтобы додумать остальное, и заслуживаю нормального детства, насколько это было возможно в данных обстоятельствах.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, произошли события, вынудившие ее отказаться от этой стратегии. Папа снова начал пить и буйствовать, и мама увезла нас с Роджером из дома. Однажды, за пару лет до этого, мы уже так делали, на несколько недель переехав в меблированные комнаты «Кливленд-манор» на южном конце Сентрал-авеню, почти у самого ипподрома. На этот раз, в апреле 1962 года, нам пришлось провести около трех недель в мотеле, пока мама подыскивала подходящее жилье. Несколько домов мы посмотрели вместе, и все они были намного меньше, чем наш, а некоторые оказались для нее слишком дорогими. Наконец она остановила свой выбор на доме с тремя спальнями и двумя ванными комнатами на Скалли-стрит — улице длиной в один квартал в южной части Хот-Спрингс, примерно в полумиле к западу от Сентрал-авеню. Он входил в серию новомодных полностью электрифицированных домов «Золотой медальон» с центральным отоплением и кондиционированием воздуха (в доме на Парк-авеню у нас были кондиционеры, встроенные в окна) и стоил, мне думается, 30 тысяч долларов.