Моя плоть сладка

– Я… испугался, – ответил старик и полными слез глазами посмотрел на нас. – Но я не видел никого похожего в музее за весь день. Я был слишком потрясен, чтобы пойти и убедиться, что фигура на месте. Я подумал, что увижу там же восковое лицо и стеклянные глаза. Я поднялся наверх и спросил свою дочь, которая дежурила у входа, не продавала ли она билет кому-нибудь, похожему на мадам Лучар. Она ответила, что нет. Я знал это.

– Что вы сделали дальше?

– Я вернулся в свою комнату и выпил немного бренди. Мне было холодно. Я не всходил оттуда, пока не настало время закрывать музей.

– Вы больше никому не продавали билеты в тот день?

– Было очень мало посетителей, мсье! – воскликнул старик. – Сейчас я впервые рассказал об этом случае. Вы говорите, что я сумасшедший. Возможно, не знаю.

Он опустил голову на руки.

Бенколин встал и надел шляпу, надвинув ее на глаза. Складки вокруг его рта стали более резкими.

– Давайте начнем с музея, – сказал он.

Вместе с Огюстеном, который казался слепым, мы вышли в зал, где снова надрывался оркестр. Я вспомнил о человеке, на которого обратил мое внимание Бенколин, о человеке с хищным носом и странным взглядом. Он сидел на том же месте, держа в руке сигарету, но сейчас он сидел напряженно, как пьяный. Его девицы исчезли. Он разглядывал большую груду тарелок и улыбался.

Мы вышли на улицу. Огромная черная тень арки порта Сен-Мартен четко вырисовывалась на фоне звездного неба. Деревья шелестели листвой и протягивали к нам свои руки-ветви. Окна кафе были ярко освещены, и сквозь занавески можно было разглядеть официантов, расставляющих стулья. На углу разговаривали двое полицейских. Они отдали честь Бенколину. Мы пересекли бульвар Сен-Дени и вышли на правую сторону Севастопольского бульвара. Мы никого не видели. Но я чувствовал, что за нами наблюдают из-за дверей, что люди, прижимаются к стенам домов, что после нас происходит какое-то движение.

Улица Сен-Аполлон была короткой и узкой. Шумный бар и танцзал на углу, тени за занавесками. Где-то слева высвечиваются красные цифры «25». Мы остановились у высокой двери между колоннами. Дверь обита железом. При мрачном, свете можно разобрать табличку на ней: «Музей Огюстена. Коллекция работ. Основан Д. Огюстеном в 1862 году. Открыт с 11 до 17 и с 18 до 24 часов».

С шумом раскрылась дверь – это Огюстен нажал кнопку звонка. Мы очутились в маленьком вестибюле, очевидно, открытом для посетителей весь день. Вестибюль освещался несколькими тусклыми лампами, образующими на потолке нечто буквы «А». На стене слева позолотой выведено – «Ужасы». На других стенах висели картинки, изображающие орудия пыток инквизиции, мучеников христианской церкви, заколотых, застреленных и задушенных людей. Эти наивные картинки не производили мрачного впечатления. Я заметил, что из нашей компании только Шамон с любопытством разглядывал их. Он прочитывал каждое слово, когда полагал, что мы не смотрим на него.

Я же смотрел на девушку, которая впустила нас. Видимо, это была дочь Огюстена, хотя она и не походила на него. У нее были густые брови и прямой нос, а каштановые волосы длинными прядями спускались к плечам. Она удивленно посмотрела на отца.

– А, папа! – торопливо произнесла она. – Это полиция, да? Мы все закрыли и оставили для вас, господа. – Она хмуро посмотрела На нас. – Думаю, вы скажете, что вам нужно. Надеюсь, вы не слушали папину чепуху?

– Подожди, подожди, дорогая. Ты лучше пойди вперед и зажги свет в музее, – протестующе сказал Огюстен. – Ты…

– Нет, папа, ты, – резко перебила она. – Ты сам сделаешь это. Мне надо поговорить с ними.

Она потянула его за рукав и подтолкнула в спину. Он, глупо ухмыляясь, пошел к стеклянной двери.

– Пройдемте пока сюда, джентльмены, – сказала девушка. – Папа позовет вас.

Она провела нас через дверь кассы в квартиру. Мы прошли в тускло освещенную гостиную. Она села за стол и указала нам места.

– Он почти ребенок, – объяснила она, кивнув в сторону музея. – Поговорите со мной.

Бенколин кратко изложил ей факты. Он не упомянул о том, что рассказал нам Огюстен. Говорил он осторожно, тщательно выбирая слова, чтобы девушка не подумала, что ее или ее отца подозревают в исчезновении Одетты Дюшен. Но, изучая мадемуазель Огюстен, я решил, что у нее есть собственные подозрения на этот счет, Она внимательно смотрела в глаза Бенколина, и мне казалось, что она немного волнуется.

– А что сказал на это мой отец? – спросила она, когда он закончил.

– Он только сказал, что не видел, как она уходила, – ответил Бенколин.

– Это точно. Но я видела.

– Вы видели, как она уходила?

– Да.

Снова заиграли желваки на лице Шамона.

– Мадемуазель, – сказал он, – мне неприятно противоречить женщине, но вы ошибаетесь. Я все время был на улице.

Девушка взглянула на Шамона так, будто увидела его впервые. Она осмотрела его с головы до ног.

– А! Как долго вы там Оставались, мсье?

– По крайней мере минут пятнадцать после закрытия музея.

– А! – повторила она. – Тогда все ясно. Она разговаривала со мной. Я проводила ее после закрытия музея.

Шамон сжал руки.