Моя любовь когда-нибудь очнется

Вернувшись домой, я некоторое время бесцельно бродил по комнатам, пока не решил, что поеду в больницу, когда на дежурство заступит вечерняя смена. Но вместо этого я вдруг с удивлением обнаружил себя свернувшимся на качалке на передней веранде, где, открыв глаза, наблюдал за тем, как раннее утреннее солнце золотит нежные кукурузные метелки. Последним, что я помнил, была все та же кукуруза, ряды которой кланялись поднявшемуся ветру.

Прищурив глаза от яркого света, я опустил голову и вдруг увидел на полу рядом с креслом-качалкой дневник Кой и придавленную камнем записку:

«Не хотела будить вас, профессор. Извините за вчерашнее. Прочтите, пожалуйста. Кой».

Я отправился на кухню, сварил кофе и, держа в руке дымящуюся кружку, вернулся в кресло. Кое-как справившись с желанием ехать в больницу, я раскрыл тетрадь на первой странице.

К полудню я прочел дневник целиком. В нем оказалось множество стихов, еще больше коротких виньеток-описаний, эпизодов и случаев из жизни. Ни начала, ни конца в общепринятом смысле в дневнике не было. Больше всего он напомнил мне подборку моментальных снимков или сделанных по горячим следам зарисовок, не объединенных даже формальным общим контекстом.

Когда я перевернул последнюю страницу, у меня оставался только один вопрос: что, ради всего святого, эта девушка делает на моих занятиях? Насколько я мог судить, Кой от природы была одарена очень щедро. Нет, я вовсе не имею в виду, что у нее был «прекрасный стиль» или что она «в совершенстве владела языком». У Кой просто был талант. Настоящий талант, без дураков.

И вот, сидя на крыльце и держа в руках душу и сердце своей студентки, я мог найти только два правдоподобных объяснения ее дару. Либо Кой была своего рода пишущим Биллом Гейтсом и обладала врожденной гениальностью, по какой-то причине не замеченной ее школьными преподавателями, либо с ней что-то случилось. И это что-то должно было быть достаточно неожиданным и серьезным, чтобы в одночасье лишить Кой обычной девичьей сентиментальности, заменив ее холодной отстраненностью Снежной королевы и… черными очками.

Дневник Кой пробудил во мне давние, почти забытые эмоции, которые я несколько раз испытывал, пока учился в начальной школе, и которые очень редко посещали меня в период моей так называемой взрослой жизни. Восторг, благоговение, изумление и трепет – вот что я чувствовал, когда мы с нашей школьной учительницей музыки мисс Эдвардс добрались до Моцарта. Читая дневник Кой, я испытывал то же самое. Мне просто не верилось, что столь молодая девушка смогла создать столь изящные, тонкие, зрелые вещи.

Наконец я отложил дневник и, чувствуя, что у меня пересохло во рту, отхлебнул горький, давно остывший кофе. Вкус был отвратительным, и меня едва не стошнило, но я вспомнил, что Мэгги любила холодный кофе. Утром она частенько наполняла им свою кружку, которая потом стояла несколько часов, пока перед обедом Мэгги ее не выпивала. Она утверждала, что в середине дня ей просто необходима инъекция кофеина. Я не возражал, мне только было непонятно, почему кофе непременно должен быть холодным, если сварить свежую порцию не так уж долго. Внезапно мне стало любопытно, и я вновь взял кружку и понюхал. Кофе простоял рядом со мной не меньше трех часов, и я поднес его к губам и сделал большой глоток. Холодные, крупные крошки кофейной гущи застревали у меня под языком, потом хлынули в горло. Да, подумал я, у холодного кофе совсем другой, особенный вкус… И в ту же секунду ледяной кулак одиночества снова обрушился на меня и размазал по полу, как букашку.

Когда я подошел к дверям больницы, термометр при входе показывал девяносто восемь градусов[34], и на чистом, голубом небе не было ни единого облачка. Несмотря на удушающую жару, на мне была черная футболка с длинным рукавом. Блу, высунув язык, следовал за мной по пятам.

В больнице было прохладно и тихо. Мэгги – моя спящая красавица, которую я никак не мог разбудить, – все так же лежала на своей койке. Совсем недавно кто-то расчесал ей волосы и покрасил ногти. Когда же я приподнял одеяло на ногах Мэгги, чтобы проверить, не холодные ли у нее ноги и не нужно ли надеть ей носки, то обнаружил, что тот же человек покрасил моей жене ногти и на ногах.

Мэгги всегда спала в носках – даже в самую жару. Она терпеть не могла, когда у нее мерзли ноги. Если же по какой-то причине Мэгги забывала надеть носки, тогда она упиралась холодными ногами мне в спину или в живот, в зависимости от того, на каком боку я спал, а это не нравилось уже мне.

Пока я предавался воспоминаниям, Блу быстро облизал Мэгги лодыжки, ткнулся холодным носом ей в ладонь, обнюхал волосы и устроился в ногах кровати.