Моя любовь когда-нибудь очнется

Прошла секунда, и я словно повис в воздухе над могилой моего… нет, нашего сына, над верхушками засохших кукурузных стеблей, над коньком нашего старого дома. Блу лизал меня в лицо, хрюкала Пинки в амбаре, тарахтел трактор, беззвучно текла река с расходящейся в ней струйкой желтой мочи, пастор Джон вытирал блестящее от пота лицо, поскрипывало рассохшееся алтарное ограждение, сверкала выбритая голова Эймоса, без умолку звенели церковные колокола, и Мистер Зубастик манил и манил меня к себе взмахами ладони. Дрожа от непонятного волнения, я поднялся наконец со скамьи, выступил вперед, наклонился и вонзил зубы в горький хлеб причастия – и тут же оказался в своей аудитории в колледже. Я обливался потом, а над моей головой лениво вращались лопасти вентиляторов, Кой смотрела на меня сквозь черные очки, Мервин и Рассел танцевали на футбольном поле, а мистер Картер выпускал из клеток своих натасканных на енота собак. Через мгновение я уже шагал по болотам Сокхатчи, смотрел, как серебрится в лунном свете густой, длинный мех, болтал с Джимом Биггинсом, раскачивался в качалке у себя на веранде, просовывал руку в оставленную канюком дыру в экране, протягивал канистру бензина человеку в грязном шотландском килте и с россыпью медалей на груди, чувствовал, как стекают капельки воды по жестянке холодного пива, смеялся над «бабочкой» мистера Кэглстока и прислушивался к эху слов Джона Уэйна.

Потом я корпел над книгами в библиотеке, писал диссертацию, обедал в дешевых столовых, продавал свою гитару, носил вытертые джинсы и ковбойские сапоги и сидел на первом ряду старого летнего театра, слушая, как свистит в кронах сосен холодный ветер.

И снова я стоял у рассохшегося алтарного ограждения, а пастор Джон протягивал Аманде чашу.

– Прими Самого Иисуса, дитя мое…

Потом он протянул чашу мне, я сделал глоток и почувствовал, что мое горло жжет будто огнем.

И вновь я был возле кровати Мэгги – я звонил на наш автоответчик и слышал ее голос, видел, как Блу вылизывает ей руки, натягивал носки на холодные ступни, разглаживал морщинку на ее лбу, косился на массивную фигуру Эймоса в коридоре, сидел с Амандой, которая чистила и перевязывала мне рану на руке, и чувствовал, как пальцы Мэгги нежно прикасаются к моим шрамам.

И тут я глотнул ледяной воды.

На дне реки царили темнота и мрак, но где-то надо мной лучи света прореза́ли воду, словно солнце проглядывало сквозь тучи после грозы. Именно в этот миг я понял, что там был Он. Был все время, всегда. Что Он – есть. И тогда я оттолкнулся от песчаного дна, чтобы подняться к поверхности, чтобы быть хоть немного ближе к Нему. Вот моя голова оказалась над водой; я открыл глаза и увидел, как на заснеженных берегах реки сверкает и переливается ослепительный солнечный свет.

Холод давал о себе знать, и я двинулся было к берегу, но снова остановился. Стоя по плечи в воде, я мешкал, пытаясь рассмотреть себя, увидеть, каким я стал. Я внимательно рассматривал свои разбухшие от воды ладони и розовый шрам на предплечье, любовался своей белой кожей, исчерченной голубоватыми венами, но ни в складках ладоней, ни под ногтями я не видел ни единого пятнышка засохшей крови. Их не было нигде, и впервые за очень-очень долгое время я почувствовал себя по-настоящему чистым.

Глава 28

Когда в воскресенье утром я проезжал мимо церкви пастора Джона, мне бросилось в глаза царившее там оживление, сопровождавшееся довольно громким (и это еще слабо сказано) шумом. Мы с Блу как раз возвращались из универмага, куда я ездил за моющими средствами и кое-какими хозяйственными мелочами: каким-то непостижимым образом мой дом успел превратиться в настоящую помойку, и я решил потратить хотя бы несколько часов на то, чтобы привести его в порядок. Пока я убирался, Блу смотрел на меня так, словно я окончательно спятил; когда же, покончив с комнатами, я отправился в амбар, он потрусил за мной с крайне обеспокоенным видом.

Пинки отнеслась к моему появлению с обычными для нее недоверием и злобой. Когда я высыпал в кормушку ведро кукурузы, она почти демонстративно оскалилась, громко, презрительно хрюкнула, несколько раз лягнула задними ногами дверь загона и только потом стала есть.

Вечером я завел трактор, и мы с Блу не торопясь поехали к реке. Блу обожал эти тракторные поездки. На берегу я заглушил двигатель, и мы долго сидели, прислушиваясь к лёту уток над головой и глядя, как садится за лесом солнце.

Дома я приготовил себе ужин, который, по правде сказать, был больше похож на завтрак и состоял из яичницы с беконом и тостов (Мэгги подтвердит, что это практически единственное блюдо, которое я умею готовить). Все это я запил приготовленным в перколяторе кофе и вышел на веранду.