Моя хирургия. Истории из операционной и не только

И вот так, перебирая облачение хирурга, мы наконец-то спустились к сандалиям. Название это, конечно, условно — кто-то расхаживает в туфлях, кто-то сует ноги чуть ли не в банные шлепанцы, — но чаще всего это именно что-то вроде сандалий: нечто легкое, дырчатое и непременно растоптанное. Разношенность необходима, чтобы легко, без помех и возни, их снимать-надевать. Вот хирург вошел в ординаторскую, сковырнул на пол сандалии и завалился, задрав ноги, на скрипучий диван — чтобы дать себе отдых после беготни по больнице или стояния в операционной. Но затрещал телефон на столе — или запиликал мобильник в кармане — и надо, быстро сунув ноги в сандалии (которые, как запряженные лошади, словно ждут этой секунды), снова куда-то бежать: тут уж, понятное дело, не до возни с обувным рожком или путающимися шнурками. А если приходится перетаскивать пациента с каталки на кровать? Тогда хирург тоже сбрасывает сандалии и запрыгивает ногами на койку, чтобы перетянуть на кровать тяжелое тело, со всеми его капельницами и дренажами. И затем, выдернув стопы из-под больного и отодвинув каталку, он соскакивает обратно — к своим верным сандалиям, которые дожидаются возле кровати.

А ночные подъемы во время дежурств? Сквозь дрему слышишь очередной звонок, со вздохом садишься, нашариваешь ногами сандалии — иногда они путаются правый с левым, — и вот ты уже шагаешь, на ходу поправляя стоптанный задник, по ночному пустынному коридору. Иногда идти в приемное настолько неохота, что, кажется, только сандалии и несут тебя на себе: так лошади, хорошо знающие привычный им путь, сами довозят до хаты задремавшего или хмельного хозяина.

За несколько лет, что ты в них проходил, ты так привыкаешь к сандалиям, а они привыкают к тебе, что эта потертая обувь уже начинает казаться частью собственных ног. Ты столько в них отшагал — и, что куда тяжелей, отстоял, — что неизбежное расставание с ними превращается для тебя в небольшую трагедию. Может, ты походил бы в них и еще, однако когда не только коллеги, но и больные начинают поглядывать искоса на изношенную обувь доктора, ты понимаешь: пришло время расстаться со старыми верными и испытанными друзьями. В последний раз ставишь их перед собой и с печальною нежностью смотришь на тех, кто долго служил тебе верой-правдой. Это за сколько же операций так стоптались подметки, так залоснились стельки и так поистерлись ремешки? И что это за бурые пятна, которые ты многократно пытался отмыть, но в итоге не смог? Ведь это, скорей всего, чья-то засохшая кровь, которая некогда на операции пропитала бахилы и намертво въелась в кожу сандалий. Иногда даже кажется, что ты помнишь ту самую операцию, когда ты так изгваздал обувь: помнишь, как кровь буквально выплескивалась из раны тебе на живот и текла по ногам, как бахилы хлюпали в кровяной луже и как санитарка-старуха с кряхтеньем пыталась ее подтереть…

А помнят ли, интересно, тот день сандалии? Ведь им тогда тоже досталось: когда в операционную спешно ввозили каталку с тяжелым больным, ее колесо проехалось краем по твоей ноге. Пальцы-то, к счастью, остались целы — спасибо сандалиям, — но вот сами они надорвались, и пришлось их потом зашивать.

В том, что у предметов есть своя память, я не сомневаюсь: если бы хирургические сандалии могли говорить, им было бы что поведать о жизни хирурга. Иная жена не знает и не расскажет нам столько, сколько знает и могла б рассказать эта пара изношенной обуви. Вот поэтому и бросаешь сандалии в мусорное ведро с горьким вздохом — будто в этот момент расстаешься с немалою частью собственной жизни.

Зато, износив и выбросив несколько пар хирургической обуви, я могу теперь о ней вспомнить и написать: эти страницы порой воскрешают былое и позволяют поверить, что я действительно жил и работал хирургом — и моя жизнь не приснилась и не привиделась мне.

Санитарки

Когда-то работать санитарками в госпиталях не гнушались княгини: наоборот, считали за честь послужить таким образом людям и Богу. Но в годы, когда я пришел в хирургию, эта профессия совсем обесценилась, и найти расторопную, да еще и непьющую санитарку стало почти невозможно. А уж если такая работала — все отделение было счастливо и только что не носило ее на руках. Да и сама санитарка себя ощущала царицей: что, дескать, вы будете делать, если я возьму да уволюсь?

Потом времена изменились. Безработица и нищета, о которой мы раньше читали лишь в книгах, вошли в нашу жизнь — и санитарок не просто стало достаточно, но между ними даже началась конкуренция. В больницы пришли пожилые интеллигентные женщины, не выживавшие на позорные пенсии, вчерашние школьницы, не поступившие в мединституты, — словом, те, кто нуждался хоть в какой-то работе и кому милосердие было не чуждо.