Моя хирургия. Истории из операционной и не только

Для меня же лично рентген — еще и многолетний помощник в рентгеноперационной при тех вмешательствах, что проходят под включенной рентгеновской трубкой. Без нее как узнать, что творится внутри пациента и где там находятся твои инструменты? Ведь у человека, лежащего перед тобою ничком, ты видишь только небольшой участок кожи на пояснице, отгороженный простынями, а то, что скрывается в глубине его тканей, для тебя тайна за семью печатями. Но стоит нажать педаль, включающую режим рентгеноскопии, — и тайное вмиг становится явным. Перед тобой на экране, как по волшебству, возникает скелет человека. Видишь его позвоночник, подвздошные кости и ребра — и свою иглу, что движется между этими костями, толчками преодолевая сопротивление фасций и мышц. Это так неожиданно и при этом очевидно, что кажется, все и возникло в тот самый момент, когда ты включил рентгенаппарат. В каком-то смысле так оно и есть. Ведь нечто для нас появляется только тогда, когда мы о нем узнаем; поэтому рентгеновские лучи, делающие невидимое видимым, — они словно и создают для нас, скажем, вот этот скелет человека, прежде как будто и вовсе не существовавший. Мгла неведения, в которую он был для нас погружен, была словно мглою небытия. И сколько бы я ни оперировал под рентгеновской трубкой, я все не мог отделаться от ощущения, что я, уже пожилой человек, играю в детскую увлекательную игру. Азарт, возникавший во мне при охоте за почечным камнем — а именно этот тип операций выполнялся чаще всего, — был сродни тому азарту подростка, с каким я, бывало, ловил рыбу или майских жуков.

Я порой так увлекался, что начинал уже и разговаривать со всеми неодушевленными участниками этой игры: с камнем, чья бледная тень, словно глубоководная рыба, переплывала от края до края экрана, с почкой, во внутренних закоулках которой все это происходило, и со своим инструментом, чьи неуклюжие бранши пытались схватить ускользающий камень. «Постой-постой, милый, не убегай!» — шептал ты камню, боясь спугнуть его громким словом или неловким движением; «Потерпи, родная, еще немного…» — упрашивал ты почку, уже истекавшую кровью от затянувшейся этой охоты; «Ну что ж ты, растяпа!» — в сердцах выговаривал ты инструменту, бранши которого в очередной раз смыкались — но мимо камня… И все это происходило не просто под взглядом рентгеновской трубки, передававшей изображение на экран монитора, — но рентген-то, казалось, и создавал все коллизии и перипетии вашей охоты. Стоило снять ногу с педали — как экран погасал и все исчезало. Но стоило вновь надавить на педаль — как все появлялось опять: и бледное облако камня, и грубая тень инструмента, и контуры человеческого скелета. Рентген был волшебною силой, выводящей реальность из неведомой тьмы — к очевидности; не будь удивительных этих лучей, целого мира для нас как бы вовсе не существовало.

Я порой думаю: а не есть ли и эти страницы воспоминаний что-то вроде гамма-лучей, обращенных во мглу минувшего, все более отдаленную и поэтому все более недостоверную? Не будь их — кто бы знал о той жизни, что скрылась из глаз и какой-то лишь необъяснимою силой порой возвращается к нам?

Руки

О важности рук для хирурга как-то даже смешно говорить. «Хирургия» и переводится как «работа руками» — или, точнее, «рукотворчество».

В известном смысле хирург — это и есть его руки. Все остальные части его тела, включая голову, в хирургии играют роль второстепенную и существуют, по сути, только затем, чтобы работало главное: руки. В этом месте коллеги, возможно, начнут возмущаться: как же, мол, так — что же ты нас выставляешь тупыми ремесленниками? А как же великое правило хирургии: руки не должны забегать вперед головы? Верно, конечно, и это — вся жизнь состоит из противоречий и движется ими, — но свою скромную песню в честь хирургических рук я все же спою.

Начнем с тех минут, когда хирург моется на операцию. Именно в этот момент происходит то, что я называю «обособлением рук». Да, руки начинают жить своей собственной жизнью — и скоро, уже на самой операции, их самостийность достигнет предела. Но и сейчас, под шумящей струей воды, в рыхлых хлопьях вспухающей мыльной пены им уже словно никто и не нужен, кроме них же самих. Они так деловито, привычно, поспешно, сноровисто-ловко потирают друг друга, так увлеченно то ныряют под напористую струю (отчего во все стороны разлетаются брызги), то выскакивают из-под нее — что как-то уже и неловко вмешиваться в их, рук, общение. Порой кажется, что ты здесь вроде бы лишний и лучшее, что ты можешь сделать, — это предоставить рукам свободу. Что ж они, не сообразят без тебя, что после мытья нужно высушить пальцы стерильной салфеткой? И что потом, когда кисти станут сухими, надо локтем нажать на дозатор флакона — и поймать ладонью пахучую порцию антисептика? Да они столько раз все это проделывали, что ты сейчас совершенно спокойно можешь отвлечься и говорить о другом — а руки сами прекрасно сделают то, что положено.