Моя чужая новая жизнь

— Хочу запомнить тебя такой, — тихо шепчет он. Влажные поцелуи на груди сводят с ума. Запускаю ладони в его волосы, прижимая его ближе к себе, когда он обводит сосок языком, втягивает его в рот. Желание горячими стрелами от его прикосновений устремляется к низу живота, закручивается в узел, срывает с губ стоны. Его губы опускаются еще ниже — по животу, по ткани белья, к бедру. От каждого его вздоха, взгляда из-под полуопущенных ресниц внутри что-то обрывается. Телом сгораю от того, что он делает, от того, как целует, поглаживает, трогает меня, а сердцем понемногу умираю от того, как это сильно, как люблю его, как он нужен. Нетерпеливо выгибаюсь ему навстречу, когда он скользит языком по внутренней поверхности бедра.

— Ты слишком одет, так нечестно. Фридхельм отстраняется чтобы снять рубашку, а затем опускается на песок, стягивает с меня трусики, разводит мои колени и дразнит легкими поцелуями по внутренней стороне бедра.

— Теперь честно, — выдыхает он, прежде чем накрыть меня губами. Зарываюсь пальцами в песок, откидываю голову назад, отдаваясь каждому поцелую. Рассыпаюсь от каждого искусного движения языка, когда он толкает меня ближе и ближе к грани, за которой от удовольствия дрожит все тело — от низа живота до кончиков пальцев. Наслаждение разливается по венам загустевшим медом, но мне мало этой неполной близости. Приподнимаюсь на локтях:

— Фридхельм…

Он без слов понимает чего я хочу и входит в меня — медленно, горячо, сладко. Прогибаюсь, вжимаясь в него, и он замирает — с глубоким выдохом мне на ухо, сжимая пальцы на шее чуть сильнее. Жарко — от его кожи, от того, что делают его руки, от прижимающихся к уху губ и хриплого дыхания. Будто время застывает, пока я еле ощутимо вздрагиваю в его руках, прежде чем он отстраняется и снова насаживает меня на себя. Это движение и следующее, и другое, после него, пронизывает насквозь, отдается ударами сердца во всем теле. Он движется во мне плавно, глубоко и сильно. Прижимаюсь еще ближе, хочу слиться с ним в одно целое. Все теряет смысл — предстоящая битва, стоящие между нами тайны, долбаные эсэсманы которые преследуют меня зловещей тенью разоблачения. Просто забываю, что в мире есть что-то еще, кроме тяжелого дыхания Фридхельма и моих стонов, что-то еще, помимо разливающегося по телу жара. Что вообще что-то может иметь значение, кроме того, как он опускает руку, касаясь меня, как его пальцы сплетаются с моими.

***

Мне снова снится сон, который я часто видела с тех пор как попала в гребаный сорок первый год. Сон навязчивый, повторяющийся до мельчайших деталей. Я снова и снова проживала последний день своей настоящей жизни. Снова ехала на завод, сидела в офисе над отчетом, попутно прикидывая планы на выходные. Снова и снова медленно подходила к переходу и, дождавшись зеленого, шагала на зебру. Визг тормозов, тяжелый удар, жуткая боль в боку, а затем — провал… Мягкий солнечный свет, незнакомые стены, судя по интерьеру больничной палаты и слезы на глазах мамы.

— Аришенька, ты очнулась…

И я плачу вместе с ней — от облегчения, что это все закончилось и от дикой, почти звериной тоски.

Просыпаюсь, в первые секунды пытаясь понять что есть сон, а что реальность. Реальность конечно же не порадовала — все та же деревянная изба, на отрывном календаре — второе июля. Через несколько дней начнется второй «Сталинград». Фридхельм, прикрыв глаза, стоял перед иконой висящей в углу. Суеверный страх царапнул что-то глубоко внутри. Если бы я могла верить как он, я бы наверное тоже сейчас молилась. Он обернулся и, перехватив мой взгляд, немного смущенно улыбнулся.

— Я знаю ты не веришь, но мне хочется надеяться, что там что-то есть… Что, если я не вернусь, то смогу тебя еще когда-нибудь увидеть.

— Я не верю в рай или ад. Я хочу в свои последние минуты вспоминать мгновения когда была счастлива, — что кстати абсолютно не работает, если смерть внезапная. — И тогда… тогда я навсегда смогу остаться в этих мгновениях…

— Тогда я буду все время думать о тебе, — его губы изогнулись в горько-нежной улыбке. — О том, сколько еще важного не сказал.