Моя Чалдонка

— Счастье! — усмехнулась Настенька. — Уж вы думаете, что я вроде как шарманщик с попугаем. Нелегкое мое дело — с сумкой этой ходить! Войдешь в дом и не знаешь, то ли радость, то ли горе принесла. Солдатки и ребята, прежде чем письмо принять, в глаза заглянут; рука иной раз дрожит, когда письмо протягиваешь. Вот и тут.

— Что — тут, Настенька? Ну зачем вы раньше времени!

— Анна Никитична, — зашептала таинственно Настенька, — я почерка своих клиентов, как каждый приисковый дом, знаю. У Алексея Яковлевича буквы прямые, с характером, а эти навкось полегли, будто друг от дружии убегают. Не его это рука!

— Ах, Настенька! А может, и хорошее письмо, добрая весть? Дайте сюда, я сама передам Тоне.

…Оставшись одна, Анна Никитична подошла к окну и долго глядела на посеребренные снегом сопки, на сине-золотые фонарики звезд… Нет, в самом деле права Карякина. Уж не такой мороз здесь, чтоб не стерпеть. И дети уж не такие плохие. Как это Карякина сказала: «Пилы на них кладете». Ах, как же ей теперь стыдно, как стыдно!..

36

Мороз ли, снегопад или сивер с Яблонки — Кайдалов каждый вечер надевал фуфайку, пальто, теплые боты и выходил на улицу. Постукивая по мерзлой земле осиновой палкой-дубинкой, он шел вниз по Партизанской к старым разрезам, возвращался к приисковой площади, бродил вдоль берега Урюма.

Время от времени Кайдалов останавливался; то громко застонет, или хохотнет, то возьмется рукой за грудь, то хватит палкой-дубинкой по сухим прутьям тальника. Зарослями тальника и лимовины[10] пробирался он от Урюма к Тунгирскому тракту, не замечая, как хлещут в лицо скользкие, обледенелые ветви.

Кайдалов по тракту вышел к электростанции. Двойные двери ее, обитые прокопченным войлоком, были приоткрыты; казалось, оттуда, из дверей, дышали в улицу горячим воздухом, нефтью и машинным маслом.

У дверей электростанции стояла крошечная шарообразная фигурка. Нельзя было сразу различить ни головы, ни ног — так плотно упаковал ее кто-то в пальто, в шапку, в варежки, в катаночки. Одни только глаза поблескивали в узеньком промежутке между шапкой и шарфом. И глаза эти, изредка помигивая, пристально смотрели на два локомобиля, вразнобой тарахтевших в глубине помещения.

Кайдалов невольно замедлил шаги и тоже заглянул внутрь электростанции.

— А они могут уехать, машины-то? — вдруг услышал он издалека снизу слабенький голосок. Слова казались маленькими, как сам парнишка, но были произнесены твердо и отчетливо.

— Не могут. Видишь, стоят на месте? — склонился над малышом Кайдалов.

«Горный кряж над кустиком багула», — подумал он и усмехнулся.

— А ты что дут один-то делаешь? — Собственный голос показался Кайдалову громким и грубым.

— Как же не могут? А колесы зачем? — спросил кустик. — Вот все уйдут отсюда, а колесы возьмут и уедут!

— Не уедут! — ответил кряж. — А ты кто?

— Я — Валера… Карякин.

— Нина Карякина твоя, что ли, сестренка?

— А чья же? Конечно, моя!

— Куда же ты идешь?

— Домой. Я из детского сада. Тетя Феня одела, я и пошел. Все ругаются: матерей, говорит, не дождешься, без рук и ног осталась, говорит. Ну, я и пошел.

«Не слова, а какие-то шарики выталкивает, — подумал Кайдалов, — круглые, легкие. А Медынька все «р» не выговаривал». — И почувствовал, как словно кольнуло в сердце тонкой и длинной иглой.

— А ты не замерз? Катаночки-то почему в снегу?

— Чуточек замерз… Я в сугроб залез.

— Ну, пойдем вместе.

— Пойдем… А вот все равно возьмут и уедут! Потому что колесы.

Они дошли до учительского дома. Кайдалов посмотрел на окна своей квартиры. Длинные, бесконечные зимние вечера, а он все один, один — просто уж невмоготу!

— А что, молодец, может, зайдем погреемся? — сказал Кайдалов. «Что это с моим голосом, совсем охрип, — думал он между тем. — Зайдет или нет?»

— А ты здесь живешь?

— Здесь.

«Не зайдет!»

— Ну ладно, давай погреемся.

Валерик, выступая каждый раз с правой ноги, взошел по ступенькам крыльца на веранду.

— Ты постой тут, в кухне, — сказал, торопливо отворяя дверь, Кайдалов, — а я лампу зажгу.

Он словно боялся, что Валера раздумает. Руки у него дрожали, когда он снимал холодное стекло десятилинейки, выкручивал фитиль, чиркал спичкой. Мальчонка тихонечко стоял у порога, и даже дыхания его не было слышно.

А когда старый учитель распаковал Валерика — размотал шарф, снял пальтишко вместе с варежками на веревочке, — то оказалось, что Валерик не круглый, а щуплый и сутуленький, с острым подбородком и острыми локотками. И глаза острые и светлые в неожиданно темных и густых ресничках. «Слова-то — шарики, а сам-то — щепочка!» — подумал Кайдалов.

— Садись-ка в кресло, у окна. Я катаночки твои подсушу.

Валерик в одних чулках проворно прошлепал к креслу и уселся, подобрав ноги. Ах, как давно не бегали детские ноги по этому некрашенному полу!..