Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Да, да! сказал Риккабокка, и лицо его помрачилось.

– О, если бы синьорина была замужем!

– Об этом я сам думаю; это моя постоянная мысль! воскликнул Риккабокка. – И ты уверен, что молодой англичанин любит ее?

– Помилуйте! кого же он стал бы любить? спросил Джакомо, с величайшим простодушием.

– Совершенная правда; и в самом деле, кого? сказал Риккабокка. – Джемима, я не в силах переносить далее тех опасений и страданий, которые ежеминутно испытываю насчет нашей дочери. Я сам чистосердечно откроюсь Рандалю Лесли. При настоящем положении наших семейных обстоятельств, Джемима, это уже не будет более служить серьёзным препятствием к моему возвращению в Италию.

Джемима слегка улыбнулась и прошептала что-то Риккабокка.

– Какие пустяки, anima mia! Я знаю, что это будет, – тут нечего и сомневаться. Вероятия тут, судя по самым верным исчислениям, как девять к четырем. Я непременно переговорю с мистером Рандалем. Он очень молод, слишком робок, чтоб начать самому говорить об этом щекотливом предмете.

– Конечно, синьор, ваша правда, заметил Джакомо: – при такой любви осмелится ли он говорить.

Вместо ответа Джемима покачала головой.

– Ради Бога, не бойся, мой друг, сказал Риккабокка, заметив этот жест. – Я сделаю ему маленькое испытание. Если он рассчитывает на деньги, я увижу это из первых его слов. Согласись, душа моя, что человеческая натура знакома мне очень хорошо…. Кстати, Джакомо: подай мне моего Макиавелли вот так. Ты можешь итги теперь; мне нужно подумать и приготовиться.

Джакомо с сладенькой улыбкой провел приехавшего Рандаля в гостиную. Рандаль застал Риккабокка одного, углубленного перед камином в огромный фолиант Макиавелли, лежавший перед ним на столе.

Итальянец, по обыкновению, встретил его с радушием; но, против обыкновения, в его обращении заметно было серьёзное достоинство и задумчивый вид, которые тем более казались в нем поддельными, что Риккабокка редко принимал их на себя. После обыкновенных приветствий, Рандаль заметил, что Франк Гэзельден сообщил ему о любопытстве, которое внезапный отъезд Риккабокка возбудил в поместье сквайра, и в заключение спросил, оставил ли доктор какие нибудь приказания касательно доставки к нему писем, которые во время отсутствия его будут присланы на его имя в казино.

– Касательно писем? сказал Риккабокка, весьма простосердечно:– я вовсе не получаю их или, по крайней мере, получаю их так редко, что не подумал даже обратить внимание на это обстоятельство. Если в казино и явятся письма на мое имя, то они могут дождаться там моего возвращения.

– В таком случае, с вашей стороны сделано все благоразумно: теперь решительно нет никакой возможности открыть место вашего убежища.

– Я полагаю, что нет.

Удовлетворив свое любопытство с этой стороны и зная, что чтение газет не было в привычках Риккабокка, – чтение, по которому он мог бы узнать о прибытии л'Эстренджа в Лондон, Рандаль приступил, и, по видимому, с особенным участием, к осведомлением о здоровье Виоланты, выразил надежды, что оно не страдает от новой затворнической жизни, и проч. Риккабокка с особенным вниманием наблюдал за гостем своим во время его расспросов, потом быстро встал со стула, и в это время старание его выказать свое достоинство становилось еще заметнее, еще сильнее бросалось в глаза.

– Молодой друг мой, сказал он: – выслушайте меня внимательно и отвечайте мне чистосердечно. Я знаю человеческую натуру….

И в этот момент по лицу итальянского мудреца пробежала легкая улыбка самодовольствия, и взоры его обратились к фолианту Макиавелли.

– Я знаю человеческую натуру; по крайней мере я изучал ее, снова начал Риккабокка, с большею горячностью, но в то же время с заметно меньшею самоуверенностью: – и я уверен, что когда человек совершенно чуждый мне принимает такое участие в моих делах, – участие, которое стоит ему такого множества хлопот, – участие (продолжал мудрец, положив руку на плечо Рандаля), которое едва ли не выше сыновнего, этот человек непременно должен находиться под влиянием какой нибудь сильной побудительной к тому причины.

– Помилуйте, сэр! вскричал Рандаль; его лицо сделалось еще бледнее, и голос дрожал.

Риккабокка осматривал Рандаля с чувством отеческой нежности и в то же время делал соображения, каким бы образом вернее достичь цели своего красноречивого вступления.