Мои Белые Боги

У местной матроны дрогнули губы, и дернулся глаз. – Переживает, – подумала Саша, потрясенно переведя взгляд с Геллы на серьгу и теперь совершенно точно вспомнила, что перед тем как полететь с вестниками на охоту-рыбалку, действительно, оставила серьгу в мастерской. Застежка слабая, разболталась и чтобы не потерять симпатичную вещицу, оставила ее и решила позже обратиться к Отике или пришить, как брошь. А вот эту, висящую на кофте серьгу отдала Эльна и сказала, что нашла ее у входа в Сашино жилище. Отсюда напрашивается вопрос: – Откуда появилась возле порога вторая, потерянная серьга? При обмене Эльна же так сказала: вторую давно потеряла. И что такое «давно»? Два дня назад или три года тому назад? Растяжимое, очень туманное давно. Когда открылась дверь, Хала протянула руку и не успела показать, что там, как ее ударили по голове мориспен. Получается, вторую серьгу принесла Хала! Серьга и есть тот самый загадочный, найденный рядом с телом погибшей Мураши предмет, потерянный убийцей во время совершения преступления. Можно, конечно, сослать на то, что Эльна действительно случайно потеряла серьгу, если не знать здешних порядков: люди редко заходят на уровень бангки. Бангки в свою очередь такие чистюли, что любой предмет быстро заметят и приберут. Серьга не могла там лежать «давно». А ведь Эльна была в списке подозреваемых: вот и доказательство, пусть и косвенное для российского суда. Но теперь это дело не столь важное, теперь есть дела поважнее. Саша взяла серьгу и сказала: – Пока не знаю, не видела его. Сохраняй спокойствие, приглядывай за порядком, ты это умеешь, и за Эльной тоже приглядывай.

И пока Гелла не отошла от легкого ступора и не потребовала разъяснений, Саша встала на доску и как в басне «была такова». На первом уровне горели огни костров. Какой-то смельчак достал из кладовой что-то наподобие трех маленьких барабанов и отбивал простенький ритм. Еще бы повязку на бедра и один в один туземец-дикарь. При появлении в воздухе трех досок, многие люди с надеждой задрали головы кверху, желая увидеть рыжего драгэти. Мальчик-подросток, днем доставивший еду в швейную мастерскую висел головой вниз на ветке бархатного дерева. Внизу женщина ухватилась за голову и пыталась вразумить сорванца, как раздался задорный смех. Мальчишка хохотал и хохотал, зашелся до слез и с легкостью перелез на другую ветку. Обитатели первого уровня прислушались к смеху как к чему-то новому, неизвестному, но приятному. Хохотун замолк, оступился, в полете крикнул «ааааа», удачно ухватился за ветку, спустился вниз, а потом приспустил в сторону фонтанов, выкрикивая «догони, догони». Играть тут ему особо не с кем, поэтому до конца не выросший из детства подросток донимал приставленных опекать и присматривать старушек. Доска поднялась выше и можно сказать уверенно: паренька не догнать, а судя по количеству сшитых вещей, еще года два-три и на первом уровне часто будет звенеть смех и шумные разговоры.

На вестническом уровне тихо, мелкими крупинками сияет золотистый свет. Трое незнакомых вестников и пятеро риспийцев сидят на террасе за каменным круглым столом и пьют риспийское вино и молчат. Риспийское вино Саша пробовала и называет вином за похожий с земным, виноградным напитком вкус, помимо «винограда» в риспийское вино добавляют травы. В отличие от удивительных риспийских чаев вино пьянит, хотя присутствие алкоголя не чувствуется и никто не смог напиться этим вином до сильного охмеления. Незнакомцы с интересом задержали взгляд на Саше и один из них с пышными усами предложил: – Милая сэвилья, присядь, отдохни с нами, развей тишину, мы только полюбуемся твоей красотой.

Девушка смутилась, отрицательно кивнула головой и скоро прошла дальше по коридору, в арку и наткнулась на склонившихся над столом двух вестников. На столе лежала разобранная доска для полетов. Неутомимый исследователь Отика ковырялся в маленькой металлической коробочке с черными и белыми кнопочками, а рядом с задумчивым видом стоял его частый спутник и добрый товарищ красавчик Изирда и многозначительно сказал: – Понятно.

Саша молча обогнула стол, прошла мимо и возле распахнутых в вестнический зал дверей замерла, и в памяти всплыли знаменитые строки:

«Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей».