Могикане Парижа

У Людовика болела голова и от бессонной ночи, и дневных тревог, и он решился дойти до Парижа пешком.

Расстояние от Ба-Медона до улицы Сен-Оноре представляет, действительно, не более чем прогулку.

Медленно проходя по Ванвру, Людовик вдруг увидел возле одного дома человек пятьдесят мужчин, женщин и детей. Все они стояли на коленях и громко молили Бога, чтобы он, хотя бы чудом, даровал исцеление доб рому мосье Жерару, которого священник пошел уже причащать.

Зрелище было довольно редкое. Людовик подошел к самой огорченной из групп и спросил:

– О чем это вы плачете, друзья!

– Ах, сударь! Наш благодетель, отец родной умирает, – ответили ему.

Людовик вспомнил, что действительно приходили за Домиником звать его, чтобы он пришел исповедовать умирающего.

– Ах, да! – сказал он. – Это господин Жерар.

– Уж истинным другом всех несчастных был этот человек! – говорили в толпе.

– Что, он уже скончался?

– Нет еще. Только после того, как он поговорил с одним монахом, он так ослабел, что теперь священник из Медона его причащает.

При этих словах многие опять принялись рыдать.

Под маской скептицизма, которой обыкновенно прикрывался Людовик, в нем таилась женская чувствительность. Искренние слезы трогали его до глубины души.

– А сколько лет больному? – спросил он.

– Да не больше пятидесяти.

– Ведь это уж истинное наказание Божье за наши грехи, – сказал один из крестьян. – Этакий хороший человек умирает совсем молодым, а другие, злые, живут, точно им и веку нет.

– Это правда, – согласился Людовик. – В пятьдесят лет умирать еще рано; особенно, если человека все любят, как этого Жерара.

Несколько минут он стоял в раздумье.

– А можно будет взглянуть на вашего больного? – спросил он наконец.

– Да вы уж не доктор ли? – спросили и его вместо ответа.

– Да, доктор.

– Из Парижа?

Людовик невольно улыбнулся.

– Да, да, доктор из Парижа, – сказал он.

– Так идите к нему поскорее, сударь! – заторопил его один из крестьян.

– Вас послал к нам сам Бог! – вскричала одна из женщин.

Толпа в одно мгновение охватила его тесным кругом. Одни умоляли его, другие прямо толкали, так что он почти против собственной воли очутился в доме.

Оказалось, что огорченные поселяне стояли не только на улице перед домом, но и в вестибюле, и на лестнице, и во всех комнатах, вплоть до самой спальни больного. Повсюду было от них тесно. Но при словах: «Доктор из Парижа! Доктор из Парижа!» они расступались и пропускали Людовика.

Исповедь была окончена, умирающий причастился, и звон колокольчика известил об этом всех присутствующих.

Когда появился хор детей и священник со Святыми Дарами, Людовик преклонил колени вместе с поселянами. Вслед за тем он встал и очутился в комнате больного.

Жерар был не один. В головах его кровати стоял человек лет пятидесяти с седыми усами и с орденом Почетного легиона в петличке. Он с видимым интересом следил за изменениями в лице умирающего.

Людовик и кавалер Почетного легиона, очутившись лицом к лицу, вопросительно оглядели друг друга, как бы пытаясь отгадать, с кем предстоит иметь дело, но так как это оглядывание не привело ни к чему положительному, Людовик решился заговорить первым и со всей почтительностью, которая подобает молодому человеку, обращающемуся к старику, тихо спросил:

– Вы брат больного?

– Нет, – ответил человек с седыми усами, продолжая рассматривать Людовика, – я его доктор.

– А я имею честь быть вашим собратом, – сказал Людовик, кланяясь.

Человек с седыми усами нахмурился.

– Ну, настолько, насколько двадцатилетний юноша может быть собратом человека, который провел двадцать лет на полях битвы и пятнадцать у постелей больных, – заметил он.

– Извините, – сказал Людовик, – значит, я имею честь говорить с господином Пиллоу?

Доктор выпрямился.

– Кто сказал вам мое имя, милостивый государь? – спросил он.

– Я узнал его очень просто, – ответил Людовик, – и оно было окружено массой самых лестных отзывов. Случай привел меня к двум молодым людям, которые хотели покончить с собой в Ба-Медоне. Я тотчас же потребовал на помощь еще кого-нибудь из докторов. Мне назвали вас. Я послал за вами, но у вас ответили, что вы у господина Жерара.

– Ну, а ваши больные? – спросил военный доктор, несколько смягчаясь под влиянием вежливости Людовика.

– Мне удалось спасти только одного, а если бы вы были там, то очень может быть, что и другой остался бы в живых.

– А возвращаясь из Ба-Медона, вы услышали, что здесь есть больной и зашли сюда?

– Я никогда не позволил бы себе такой смелости, – возразил Людовик, – но бедняки, которые плачут здесь у дверей, втолкнули меня сюда почти насильно. Глубокое горе всегда радо ухватиться даже за самую ничтожную надежду, поэтому простите их, доктор, за это самоуправство, а вместе с ними простите и меня.

– Да мне нечего и некого прощать. Я очень рад вашему приходу, потому что один ум хорошо, а два – еще лучше! Жаль только, что в данном случае никто в мире уже не может помочь делу.

Он нагнулся, еще понизил голос и прибавил:

– Этот человек не выживет.

Как ни тихо были сказаны эти слова, больной как бы услыхал их и глухо застонал.

– Тише! – проговорил Людовик.

– Это почему?