Мое преступление

Историки могут спорить, что предпочитали англичане при Елизавете: протестантскую молитву или мессу. Но наверняка никто не будет спорить о том, что они предпочли бы, встань перед ними выбор между Полумесяцем и Крестом. Ученый мир сотрясают дебаты о том, в каком соотношении тогдашняя Англия была разделена на католиков и протестантов. Но никто не усомнится, какие чувства испытала бы та же Англия, осознав, что весь мир теперь непреложно делится лишь на христиан и мусульман. Полагаю, в этом случае англичане как минимум смогли бы посмотреть на вставшую перед ними проблему более широким взглядом – и эта широта позволила бы им осознать: пришло время отказаться от малых битв ради великой битвы. А в этой битве, просто чтобы повысить шанс на победу, дон Хуан Австрийский оказался бы истинным подарком судьбы. Победоносный герой, блистательный принц – отныне повсюду, куда бы он ни двинулся, в Европе его будут приветствовать звуки фанфар. В нем всякий бы видел одновременно олицетворение Ренессанса и крестовых походов – так, как эти понятия сплавлены и переплетены в золотых гобеленах Ариосто[109]. Все почувствовали бы близость возрождения Европы, как недавно ощущали неизбежное приближение ее смерти.

Хвалу ему воспевали бы не только приближенные. Все, кого мы знаем как выдающихся англичан, могли стать выдающимися европейцами. Я даже выражусь точнее: великими европейцами. Во всей их плеяде, пожалуй, только Шекспир не мог бы сделаться кем-то большим, чем он стал на самом деле. И даже насчет Шекспира я не уверен: похоже, он тяготился замкнутостью в тех границах театрального творчества, которые оказались ему доступны в нашей действительности. Каковы бы ни были его политические взгляды (подозреваю, что они были очень похожи на взгляды его друга, католика Саутгемптона), нет никаких сомнений, что шекспировские трагедии мучительно переотягощены изобилием урзурпаторов, убитых королей, похищенных корон – и прочими признаками неуверенности в королевском праве, равно как в любом другом вообще. Никто не знает, как его сердце (да и рассудок) могло раскрыться во время того «долгого славного лета», которое оказалось бы в силах утолить неукротимый голод шестнадцатого века, истосковавшегося по подлинно героическому и добросердечному государю. По крайней мере, одно можно сказать точно: Шекспир не остался бы равнодушен к великому христианскому триумфу в Средиземном море.

Сторонники крайней духовной замкнутости часто цитируют прекрасные строки, в которых Шекспир воспевает Англию как нечто отдельное от всего остального мира, «заморского» для нее:

…О Англия, священная земля,
Взрастившая великих венценосцев,
Могучий род британских королей,
Прославленных деяньями своими
Во имя рыцарства и христианства
Далеко за пределами страны, —
До родины упорных иудеев,
Где был Господь Спаситель погребен…[110]

Но я в самом деле думаю, что тот, кто написал эти строки, приветствовал бы победителя при Лепанто почти с таким же воодушевлением, с которым он должен был приветствовать шотландского кальвиниста, некогда испугавшегося нарисованного дирка[111].

Что касается Марии, то, думаю, с ней не возникло бы никаких трудностей. Мария являлась совершенно законной наследницей престола Англии, что гораздо больше, чем можно сказать о Елизавете. Общая мода на лояльность к законному монарху, которая чрезвычайно сильна в Англии, тоже оказалась бы Марии гораздо более к лицу, чем Елизавете, – просто потому, что первая из них была куда более популярным и доступным человеком. Она, которая так часто (возможно, слишком часто) умела пробудить к себе любовь даже посреди жгучей ненависти, наверняка сделалась бы достаточно любима в счастливой обители любви, опирающейся на трон, а дворец ее не уступал бы блистательным чертогам Рене Прованского[112]. Я не вижу никаких проблем с ее популярностью, но и ее муж, будь он коронован или останься консортом, мог бы рассчитывать по меньшей мере на такую же популярность, как лучшие из других королей-супругов. Бессмысленно говорить, что он стал бы более популярен, чем Вильгельм Оранский, потому что невозможно быть менее популярным. Но англичане умеют быть вежливы с иностранцами, даже с иностранными супругами их королев. Теннисон, поэт-лауреат, был поражен тем, до какой степени принц Альберт соответствует роли идеального рыцаря Круглого стола. Бену Джонсону[113], поэту-лауреату совсем иной эры, не пришлось бы столь сильно натягивать тетиву своей вежливости, чтобы сравнить дона Хуана с рыцарем из преданий о короле Артуре. По крайней мере, никто не мог сказать, что он был «паркетным» рыцарем.